Arcanum X
La Roue De Fortune

Общество Карающей Десницы

И доктор Корвус рассказал мне о том, как именно он убил Эдлен.

…и не просто убил, а распотрошил, не оставив на ней ни единого органа нетронутым. Безумный рассказ о ремесле "Безумного Художника" был настолько подробным и красноречивым, что меня в какой-то момент чуть было не стошнило.

Странно, я уже думал, что меня этой историей не удивить… все-таки я прочел о кровавых событиях Красного Сентября всю существующую литературу и видел каждую фотографию, сделанную с места событий, однако речь Геогра оказалась куда более наглядной, пронзительной и достоверной, чем все, что я знал до этого. Казалось, будто мой собеседник обладал гипнозом… будто он не произносил слова, а писал картину прямиком у меня в голове… даже не картину, а трехмерную проекцию, этакую виртуальную матрицу, из-за чего мое сознание пополнялось опытом, которого я на самом деле никогда не переживал. И теперь было сложно распознать, какие из ощущений и эмоций были моими, а какие внедрил мне Георг.

Я знаю, что никогда не видел Эдлен и уж тем более ее изуродованный труп воочию — к тому же я ведь родился задолго после тех ужасных событий — да только теперь в моей голове настолько все перемешалось: и личный опыт, и статьи о "Безумном Художнике", и жуткая речь доктора — что теперь у меня складывалось стойкое ощущение, будто я был непосредственным свидетелем того убийства. Георг вел свой рассказ от первого лица, но мое воображение все-таки видело его деяния со стороны… видимо, у меня даже подсознание было настолько напуганным, что оно и в иллюзиях отказывалось смотреть на мир глазами такого монстра и вершить подобное зло. И хотя я наблюдал за кровавой сценой отстраненно — в качестве безучастного зрителя — как в кино, жуткий опыт все же был передан куда острее и глубже, словно это был один из тех непонятных и омерзительных кошмаров, после которых человек просыпается в холодном поту, навсегда запечатляя неприятный слепок пугающих образов в воспоминании. Так рождаются комплексы и фобии. И теперь у меня на одну психологическую травму стало больше.

Забавно, ведь такие доктора призваны избавлять людей от фобий и всякого рода комплексов, но у доктора Корвуса как всегда все было наоборот.

Он рассказывал мне о том, как он ловко и игриво вскрывал старинными медицинскими инструментами мертвое тело бледной девушки, используя при этом врачебный жаргон, половину из которого я был не в состоянии понять. Да что там говорить?! Я вообще ничего не понимал! Не понимал, зачем он ее убил, зачем столь безжалостно распотрошил, зачем позже выбросил ее труп на обочину в центре Санкт-Петербурга… и, главное, зачем он все это рассказывал сейчас мне — случайному журналисту.

Была ли это исповедь?

Да, я сам попросил его поведать о тех событиях, но я не ожидал, что наш разговор примет настолько откровенный характер.

Доктор столь горячо описывал вскрытие холодного трупа, а мне же казалось, будто это был до сих пор тот излишне интимный мемуар, полный порнографических подробностей. Я не знал, как на это реагировать. Единственное, в чем я был уверен, так это в безумии своего собеседника. Мне казалось, что если его речь продлиться хотя бы еще минуту, то я и сам потеряю рассудок.

Как говориться, если вы хотите сделать из человека безумца — посадите его рядом с другим безумцем. И как раз сейчас я пребывал в похожем положении. Да только Георг был совсем не безумцем… и в том-то и была главная проблема.

От его пугающих слов мои волосы могли уже вот-вот начать покрываться сединой. Ужас пронизывал меня — настолько жутким был его рассказ.

Однако, к моему счастью, доктор Корвус вскоре прервал свое повествование на полуслове… хотя было видно, что самое интересное в его истории только-только начиналось, поскольку он уже вспорол острым скальпелем милой девушке пузо и добрался до ее яичников. Думаю, что дальше Георг был бы еще более красноречивым и щедрым на подробности, но…

В библиотеку резко вошел дворецкий, и все внимание доктора тут же переключилось на него. Обычно Вильгельм был очень учтивым батлером, и он бы никогда не прервал беседу двух джентельменов на столь возвышенной ноте, однако в тот час ситуация была немного иной.

Дворецкий держал в руках серебряный поднос — тот же самый, на который еще в начале дня я поместил свою визитную карточку. Теперь же на том подносе была почти дюжина таких же визитных карт. Хотя нет… я преувеличиваю. Карточки были совсем не такими же. Они были на порядок лучше моей как по дизайну, так и по качеству исполнения. Видимо, к Георгу пришли и другие гости.

— Сэр, — сказал Вильгельм, — вас уже ждут.

Дворецкий произнес это очень выразительно и даже требовательно… да только требовательные нотки были адресованы не хозяину дворца, а скорее мне, ибо своим появлением и тоном Вильгельм как бы дал мне понять, что я злоупотребляю гостеприимством. Я мало того, что приехал к Георгу утром… значительно раньше, чем мы договаривались о встрече, так я еще и отнял у доктора целый день. Обычно интервью занимает час… ну, максимум два, в случае, если беседа уж слишком затягивается. Журналист подготавливает конкретные пункты для обсуждения на волнующие его аудиторию темы. Наводящие вопросы, конечно, неизбежны, однако они должны быть сведены к минимуму, дабы говорить только о главном и не тратить свое время и время собеседника. Все мы занятые люди как-никак, а время — деньги. Я все это прекрасно знаю — я профессионал своего дела, однако при этом уже с самого начала нашего интервью мы говорили с доктором о чем угодно, но только не о тех вопросах, ради которых я сюда пришел изначально. А уж о том, насколько сильно затянулось это интервью, даже говорить нет смысла. Я приехал в дом Георга на заре, а теперь за окном сгущались вечерние сумерки.

Пора было заканчивать нашу беседу. И ох… как мне этого не хотелось! С одной стороны меня пробирал ужас, слушая истории сумасшедшего, но с другой стороны я должен был знать правду. Я был просто обязан! Мы были вынуждены прервать мемуар Корвуса всего лишь на четверти, так как он поведал мне только об одном убийстве из четырех. Меня жа разрывало любопытство узнать больше… хотелось услышать продолжение истории, но время вышло.

Георг кивнул дворецкому, даже не посмотрев на содержимое подноса. Вильгельм собирался покидать библиотеку, но в последний момент, явно вспомнив о чем-то, вытащил из кармашка еще одну карточку. На этот раз это была не визитка, хотя такая же белая и идентичная по размерам. Это оказалась одна из тех бумажек, на которых были написаны ходы к той причудливой шахматной партии с таинственным оппонентом. Доктор внимательно взглянул на ход соперника, с удивлением поднял брови — видимо, он не ожидал такого развития событий на их воображаемом поле — ловко схватил со стола чернильное перо и накалякал на карточке контр-ход.

— Шах, — сказал Корвус. Слово прозвучало утвердительно, но мне показалась там легкая вопросительная нотка, будто он сам был удивлен такому положению.

Дворецкий снова кивнул, убирая записку во внутренний карман пиджака.

Затем доктор повернулся ко мне и заторможенно развел руками, давая понять, что он может и рад был продолжить свой рассказ, но у него все-таки имеются другие дела. Человек и так посвятил мне целый день. Пора было закругляться и покидать дворец.

— Благодарю вас за интервью, — произнес я, приподнимаясь с кресла.

— Полагаю, вы получили далеко не ту информацию, ради которой приходили, — вежливо произнес он с гостеприимной, но прощающейся улыбкой.

— Совершенно верно, — подтвердил я. — Признаюсь, я совсем не ожидал, что у нас состоится именно такой… эм… разговор.

— Но вы довольны интервью?

— Да, более чем… хотя, конечно, хотелось бы услышать окончание истории.

— Я думаю, вы и так прекрасно знаете, чем все закончилось.

— Чем же?

— "Безумный Художник" убил и других девушек, но его так и не поймали.

— Да, но мне интересен взгляд изнутри. Вы же понимаете, что я теперь не смогу спать спокойно, не узнав все до конца.

— Понимаю. После встречи с "Безумным Художником" мало кто мог спать спокойно.

— Сэр, — Георга резко, но очень деликатно перебил Вильгельм, стоящий у двери. Он понимал, что я хочу снова втянуть доктора в беседу, а дворецкий допустить этого никак не мог, ибо хозяина дворца уже ждали другие визитеры.

Да, с таким дворецким не забалуешь.

— Что ж… на этом вынужден вас оставить, — заявил Корвус, начав провожать меня к выходу из библиотеки. — Скажу честно, мне тоже была интересна ваша компания. Очень жаль, что время летит так быстро.

— Да, жаль… Может, мы бы могли как-нибудь продолжить наше интервью?

— Да, можно. Но боюсь, что уже не сегодня.

— Я понимаю.

— До свидания.

— До свидания, доктор… — уже было начал я, но, когда оглянулся, быстро замолк в недоумении, так как Георг растворился в пустом коридоре. Он уже не первый раз удивлял меня подобным исчезновением, и мне бы давно стоило привыкнуть к таким причудам, но эффект неожиданности продолжал играть свою роль.

Коридоры этого дворца поражали своей запутанностью. Маленькие лабиринты с потайными дверьми. В тот час я даже подумал о том, что мне бы и самому хотелось жить в подобной головоломке. С одной стороны, было интересно узнать расположение всех лазеек, увидеть чертеж здания и заглянуть за кулисы этого антуража, а с другой стороны, в миг пропала бы всякая романтика приключений и азарт… авантюра. Сперва я боялся этого дворца, считал его зловещим и пугающим, а сейчас мне не хотелось его покидать. Я желал вернуться сюда вновь и раскрыть его тайну, но не с подсказками, а самостоятельно… чтобы он — кирпичик за кирпичиком — проявил мне свою истинную сущность.

Конечно, думая про старинный замок, я в первую очередь думал о докторе Корвусе, сопоставляя столь неоднозначного человека со столь причудливой архитектурой. Мне казалось, что раскрыв тайны одного, я раскрою тайны другого. Да только люди и их дома — это разные вещи, и к каждому из них требуются свои ключи.

Дворецкий продолжал сопровождать меня к выходу. И пока мы шли, я внимательно перепроверял все свои вещи на случай, чтобы ничего не забыть. Вроде все предметы были на месте… и даже более того — я уходил с трофеями. Во-первых, я покидал поле интеллектуальной битвы с отличной историей (хоть и незаконченной), а во-вторых у меня на руках была толстая папка, хранящая в себе перевод судебного дела Франческо Захария —  документ, написанный рукой одной из жертв "Безумного Художника". Я не коллекционер книг и рукописей, однако ради такого раритета мне хотелось выделить у себя дома отдельный стенд.

И хотя я понимал, что ничего в этом дворце не забыл — напротив, получил куда больше, чем я мог надеяться — некое тревожное чувство чего-то незавершенного все же продолжало меня угнетать. Нет, это не было связанно с нашим интервью. Очевидно, что я не задал ни одного вопроса, которые у меня были заготовлены. И я был даже рад этому… ведь в противном случае наша беседа была бы короткой, заурядной, скучной и стерильной. Также можно было предположить, что это ощущение незавершенности было проявлением, так называемого "l'esprit d'escalier" — "духа лестницы" или "лестничной смекалки"… когда подходящие слова и мысли приходят к человеку лишь тогда, когда время для них уже упущено. Иначе говоря, "задним умом крепок". Но нет. Мне кажется, что я сказал доктору все, что должен был, и никаких сомнений по поводу "а что было бы, если бы…" у меня не возникало. Наша беседа была именно такой, какой ей и следовало быть. Ничего лишнего, и никаких упущенных возможностей.

Так откуда же во мне скребло то сухое и неприятное чувство, будто я чего-то забыл?

Размышляя над этим, мне в голову пришла идея. Если мои чувства не соответствуют происходящей действительности, то можно изменить саму действительность таким образом, чтобы она сочеталась с тем, что я чувствую. Для этого мне надо было всего лишь действительно что-то забыть или обронить… пусть даже намеренно. Хотя можно ли говорить, что вы что-то "забыли", если это было сделано осознанно?

Вместе с Вильгельмом мы неторопливо прошли мимо того самого бального зала, где располагалось углубление в виде амфитеатра и где мы сегодня столь дружественно и непринужденно пили чай. Днем дворецкий и телохранитель Корвуса наводили там порядок, переставляли мебель и готовились к какому-то странному мероприятию, и сейчас, как я понимаю, это мероприятие должно было вот-вот начаться. Помню, что Вацлав сегодня проговорился, упомянув о некой встречи друзей Георга в том зале. Признаться, мне очень хотелось увидеть этих самых "друзей" и понять, с какими именно людьми доктор Корвус проводит свои вечера, ведь, как говориться, "скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты". Глупая, конечно, поговорка, поскольку я сразу вспоминаю библейскую историю про апостолов, которые были в закадычной дружбе с Иудой. Значит ли, что все они столь же продажны? Тогда как у Иуды в свою очередь наоборот было аж двенадцать святых друзей, но, как мы знаем, его это никак не спасло. Хотя с чего я взял, что апостолы были святыми? Ну да… так написано в книге. Кто я такой, чтобы сомневаться?

В бальном зале дворца собирались какие-то люди. Я не успел их разглядеть сквозь приоткрытую дверь, когда проходил мимо, но отчетливо запомнил, что их было немного. Человек пять или шесть. Люди солидного возраста — не старики, но и не молодежь. Серьезные, взрослые люди, явно достигшие в своей жизни каких-то социальных и финансовых вершин. Было даже странно, что Георг общался с такой компанией, ведь он, будучи анархистом, всегда был выше денежных и общественных статусов. Хотя, я, может, и ошибался по поводу тех господ, поскольку об их "важности" и социальном превосходстве говорили лишь их аккуратно зачесанные назад волосы полные бриолина и черные фраки, под которыми могли скрываться какие угодно начинки. Нельзя же судить людей по их внешнему виду, однако, признаюсь, соблазн к этому очень велик.

Пройдя по коридору чуть дальше, мне все же удалось разглядеть одного из гостей Георга получше. Джентельмен с сединой на висках шел к нам с Вильгельмом навстречу. Дворецкий, увидев его, тут же подбежал к гостью и принялся снимать с него пальто, которое тому следовало оставить на вешалке еще в прихожей на входе. И глядя на то, как британский батлер помогает взрослому человеку снять пиджак, я очень быстро понял, что это скорее всего никакие не "солидные бизнесмены" и не "лорды" высшей масти, а обыкновенные люди… такие же как я, только чуть более внимательно следящие за своей внешностью и чувством вкуса.

Это было сборищем эстетов — вот так бы я назвал тот вечер. Но только для любования эстетикой, требуется некий объект наблюдения. Не думаю, что эти господа пришли в Château Venrique просто насладиться таинственным замком, библиотекой, картинами и другими произведениями искусства, что там хранились. Нет, наверняка, они собирались ради чего-то еще.

Полагаю, что эти джентельмены помимо всего прочего были этакими художниками и коллекционерами… возможно, не такими "безумными", как доктор Корвус, но все же. Хотя… чем черт не шутит? Это могло быть запросто сборищем местных маньяков-убийц. Или с кем еще обычно дружат потрошители? Сидят, небось, за чашкой чая без сахара и хвастаются своими трофеями. "Я снял пять скальпов". "А я — десять! Мое кунг-фу лучше твоего". Звучит, конечно, глупо, но после сегодняшнего интервью с Георгом, я больше ничему не удивляюсь.

В любом случае, мне хотелось знать наверняка, что же будет происходить в стенах того бального зала. И чтобы был повод туда вернуться и утолить то сухое чувство чего-то незавершенного и забытого, я прибегнул к небольшой "женской" хитрости.

Многие девушки, когда побывали дома у понравившегося им парня, чтобы вновь к нему наведаться, якобы ненароком оставляют у него какую-нибудь свою вещицу. Очки, заколку, косметичку, какой-нибудь футляр — не важно. Главное, чтобы предмет был достаточно неброским и не особо компрометирующим ее намерения. Лучший вариант — это нечто такое, на что парни обычно никогда не обращают внимание, но ради чего девушка всегда может захотеть вернуться. Также желательно, чтобы предмет был дешевым… на случай если дама передумает насчет того парня или вовсе забудет, где же именно она оставила свою вещь… и даже не где, а у кого из?..

Таким жестом девушки, во-первых, метят свою территорию, ведь если мужчина приведет в дом другую особу, то та уж точно заметит чужеродный предмет, непредназначенный для мужского пользования (в этом плане женщины куда более глазастые, чем парни), и самцу придется потом долго оправдываться. А во-вторых, с таким якорем девушка всегда может придти за своей вещицей в любой удобный для нее момент, даже не требуя приглашения. У нее ведь для этого есть веская причина, не так ли?

Вот и я не раз прибегал к этой практике, когда дело касалось встреч с интересными людьми. Покидая дома или же студии интересующих меня художников и режиссеров (а точнее когда меня оттуда вежливо выгоняли), я, чтобы появился предлог туда сразу вернуться и потянуть время, а вместе с тем ухватить чуть больше информации, "случайно" "забывал" там свое пишущее средство. Шариковая ручка — это достаточно ходовой предмет. Его часто все где-то забывают, а посему такой жест никогда не вызывает подозрений о моей хитрости. С одной стороны, столь дешевую вещицу не жалко, если я за ней не вернусь или же ее попросту выкинут, а с другой стороны, я журналист, который частенько использует столь устаревшие методы сохранения информации, из-за чего люди действительно верят, что обыкновенная шариковая ручка может быть для меня настолько ценным предметом, ради которого человек желает вернуться.

Идеальная схема. И в тот час я успешно ее применил.

Пока дворецкий был отвлечен пальто седого джентельмена, я просунул руку в свой карман и вытащил оттуда пишущее средство, которое тут же поместил на тумбочку в длинном коридоре. Ручка была положена на таком месте, где очень легко было потерять ее на самом деле… и в добавок к этому я слегка заставил ее декоративной рамкой без изображения, что стояла на столешнице. Таким образом складывалось впечатление, что я действительно забыл этот маленький предмет по своей рассеянности, и при этом его было очень трудно заметить, даже если специально искать именно на той тумбочке.

Вильгельм не увидел моих действий, так как стоял ко мне спиной, да и к тому же настолько чопорный британец уж точно указал бы мне сразу на забытую мной вещицу. И поскольку британец промолчал, он однозначно ничего не заметил и не заподозрил. Удача была на моей стороне… так думал я — наивный дурак.

Мы прошли дальше и оказались в прихожей. Там Вильгельм поместил пальто джентельмена на вешалку и тут же снял с крючка мое пальто. Меня это удивило: как он различал и запоминал, где чья одежда? Свое пальто я, конечно, был в состоянии распознать (все-таки я ношу его много лет), однако стороннему человеку это должно было быть уже не так просто. Вся одежда была практически идентичной: одинаковый цвет, похожий материал и фасон. Запомнить, какое пальто какому из гостей Георга принадлежит лично мне было бы непосильной задачей, но Вильгельм с ней справлялся.

— Благодарю вас, — сказал я, когда он отдал мне мою одежду.

Мужчина полагал, что я сейчас накину ее поверх плеч… все-таки на улице становилось прохладно и ветрено, но делать я этого не стал. В моих планах было вернуться во дворец раньше, чем холод даст о себе знать. Полагаю, что в этом и была моя ошибка, так как дворецкий с явным подозрением окинул меня взглядом, когда открывал для меня входную дверь. Он в миг прочитал все мои намерения, будто видел их насквозь… неудивительно, ведь он уже который год прислуживал доктору Корвусу, а посему за это время мог научится всем его приемам холодного чтения. Я понимал, что меня оценивают с недоверием, но подумал, что Вильгельм просто смотрит, не украл ли я чего-нибудь из дворца. Все-таки у меня на руках была столь ценная папка из библиотеки Георга, и перед тем как выпустить меня за порог, батлеру следовало удостовериться, не прячу ли я ее от него. Нет, не прятал. Держал открыто и на виду.

Дворецкий выпустил меня. Я оказался на улице. Вечер украшал горизонт звездами и луной, хотя небо еще осталось достаточно светлым. Солнце давно спряталось, однако его янтарные лучи продолжали разбавлять палитру темнеющего небосвода яркими красками. Было красиво, и я замер, любуясь этим видом и дальними отблесками увядающего света. Я понимал, что эта чарующая картина на столь свежем воздухе продлится недолго, а посему хотелось вдоволь насладиться мимолетными мгновениями… а уж после темных помещений со спертым запахом библиотеки, где я провел почти целый день, мне тем более все воспринималось живописным и свежим.

Возможно, свою роль в столь неожиданной эйфории сыграл еще и тот факт, что я все-таки покинул периметр черного дворца. Утром переступая этот порог, мне казалось, что я попадусь в паутину мрачного особняка и что меня поглотит его таинственный хозяин. Эти мысли заиграли в полную силу, когда доктор Корвус признался, что он маньяк-убийца. Я думал, что меня никогда не выпустят из этих жутких стен… думал, что проведу там в подвале на цени остаток своей жизни, которая, разумеется, будет недолгой, но очень насыщенной… в плане различных эмоций и ощущений — то есть страха и боли. Но нет! Я благополучно покинул дворец, и никто даже не намекнул мне о том, что я могу там остаться. Напротив, меня уже стали вежливо прогонять.

Красота! Жизнь прекрасная штука!

Мое сердце билось, и я полной грудью вдыхал чистый и прохладный вечерний воздух. Это был, наверное, самый странный день в моей жизни, и я, глядя на темнеющий горизонт, не хотел его от себя отпускать. Но увы… день подходил к концу.

Золотистый свет очень быстро угас, однако красоты передо мной на улице меньше не стало. Напротив. Услада для моих глаз только-только появилась, и я даже не знал, как на это реагировать.

Во дворе перед Château Venrique было несколько черных автомобилей. Полагаю, что это был транспорт гостей доктора Корвуса, так как эти машины были такими же классическими, строгими и элегантными, как и их выходные фраки. Ох уж эти эстеты! Но меня озарили красотой вовсе не старинные автомобили, а две молодые стройные девушки, которые вышли из одной из тех машин. Красавицы были в ярких летних платьишках и на игривых каблучках. Одна в ярко-красном, другая в электрик-синим. И это было так странно видеть их — двух ярких мотыльков на фоне всего черного, столь беспечно и игриво летящих по ветру на пламя. "Ночные бабочки", подумал бы я, если бы не знал этих девушек в лицо, ведь они были довольно известными фото-моделями, лица и фигуры которых я неоднократно видел в различных журналах. А с другой стороны, разве модели — не проститутки? Также торгуют своим телом и красотой. Видимо, ради этого они сюда и явились — торговать собой.

Так… теперь было понятно, чем собирались любоваться те джентельмены в бальном зале и что же именно у них было за мероприятие. Встреча друзей доктора Корвуса, значит? Скорее уж встреча старых развратников и "молочных братьев".

Девушки прошли мимо меня и подарили мне свои улыбки. Смею предположить, что я был в их вкусе — молодой мужчина в самом расцвете сил. И поскольку я стою на пороге замка Георга и я явно не его прислужник, а почетный гость, красавицы увидели во мне выгодную добычу. Забавно… доктор мне сегодня рассказывал о том, как его неоднократно принимали за богатого и статусного человека, только потому что он стоял рядом с какими-то людьми, а сейчас же на меня смотрели с таким же восхищением и даже вожделением… и все потому что теперь я был рядом с Корвусом. Парадокс. Глупая и бесконечная цепочка. Люди почему-то не понимают, что все мы люди. И чем наивнее человек, тем больше значимости для него имеет какой-то там социальный статус. Так что… идите-идите, девушки, и дальше своей дорогой, думал я тогда. Мне с ними точно было не по пути… и уж тем более после столь глубокой и проникновенной беседы с Георгом.

Дворецкий впустил красавиц внутрь, а я же остался на веранде. И в этот момент ко дворцу подъехал еще один автомобиль — тоже черный, тоже старинный, но явно выделяющийся от остальных, так как это была машина времен Третьего Рейха. На этой модели когда-то катались высшие чины нацисткой Германии, включая Генриха Гиммлера и самого Адольфа Гитлера. Роскошный автомобиль! Вот только за его рулем сидел далеко не высокий бледнолицый представитель арийской расы, а маленький азиат. Хотя его черный наряд с высокими сапогами и фуражкой полностью соответствовал европейским водителям минувшей эпохе. Видимо, униформа престижного шофера никогда не меняется.

Азиат припарковал машину прямо перед входом на самом почетном месте, вышел из салона, торопливо обошел автомобиль и с поклоном отворил пассажирскую дверцу. Оттуда вышли еще двое представителей желтой расы — на сей раз женщины. По их нарядам, да и как впрочем по выражению лиц было очевидно, что это японцы. Первая женщина, что покинула салон, была молодой, высокой и сказочно красивой с длинными черными волосами, облаченной в яркое старинное кимоно и традиционные сандали, с которыми можно было делать только короткие шажки и из-за которых ноги всегда выглядели кривыми. Я не знал, кто эта женщина, но она выглядела невероятно мудрой, уверенной в себе и — я бы даже сказал — властной. Одним словом — грация! Все эти качества были ей совсем не по возрасту. Такой красавице я бы дал максимум двадцать пять лет, однако ее стать и глаза говорили, что ей уже далеко за сорок. Как же было на самом деле — не знаю. Знаю лишь то, что она была здесь главной, поскольку следом вышла и вторая женщина — на сей раз явно пожилая, маленькая, слегка полная и в куда более скромном кимоно. Она была доверенной служанкой первой женщины… ее незаметной тенью, которая шла позади и несла ее вещи в таком же традиционном японском свертке из тканей, как и их шелковые наряды.

Если те первые две европейские красотки, поднимаясь по лесенке на веранду дворца и проходя мимо моей скромной персоны, улыбнулись мне, то эти дамы даже не посмотрели в мою сторону, будто меня и не существовало… будто я и вовсе не был для них человеком. Сперва я подумал о том, что это было типичным для японцев проявлением расизма. Они всегда считали себя самым безупречным народом, делящим всех по национальному признаку. Неудивительно, что они с таким энтузиазмом сотрудничали с фашистами, ведь национальная идея японцев по своей сути недалеко ушла от нацисткой идеологии. Они до сих пор считают всех гайдзинов — то есть неяпонцев и иностранцев — низшими людьми. А уж если человек при этом еще и отличной от них расы, то это для них и не человек вовсе, а утилитарный инструмент. Но, глядя в след той высокой и властной японке, я очень быстро понял, что она не посмотрела на меня вовсе не по расовой дискриминации, а по профессиональному долгу. Если она была действительно элитной проституткой (а в тот миг я был уверен в этом), то она попросту не имела права поднимать глаза на своего потенциального "господина". Мол, вассал должен знать свое место… и точка. Да только в таком случае, проходя мимо меня, она бы поклонилась… хоть немного. Для японцев поклон — это как дышать и моргать. Они делают это не осознано почти на уровне инстинкта. Наверное, в этом и был секрет японского расового превосходства — у них был обострен инстинкт пресмыкания. Но нет… эта дама обошлась без поклона. Видимо, все-таки она и прям не считала меня за человека. И с ее-то профессией оно и понятно. Учитывая, что ее пригласили туда старые развратники, вполне естественно, что она смотрит на всех мужчин, как на мерзких скотов.

И все же взгляд этой женщины был слишком глубоким и мудрым, чтобы ей быть проституткой… какой бы элитной и высокооплачиваемой она ни была. Я пытался разглядеть восточную красавицу и понять, кто она такая, но тщетно. Дамы уже вошли во дворец, и дверь за их спинами наглухо закрылась. Они исчезли, а мое любопытство осталось.

Во дворе — чуть в стороне мне помахал шофер… тот самый, который встречал меня утром из аэропорта. Он и должен был отвезти меня сейчас до гостиницы, и его явно раздражала моя медлительность. Полагаю, что пока он не доставит меня до моего отеля, его смена не закончится.

Ну… извини, дружок. У меня были совсем иные планы. Гости доктора Корвуса и японская красавица не вылетали из моей головы. Так что я хотел вернуться во дворец, используя своего "туза в рукаве". Не зря же я его там оставил.

Для приличия, чтобы ни у кого не возникло сомнений в моей "искренности", я подошел к автомобилю, на котором мне сегодня уже посчастливилось кататься, и всячески делал вид, что я и в мыслях не допускаю оставаться здесь ни единой лишней минуты. Водитель открыл мне дверь, и мне представилась хорошая возможность положить в салон свое пальто и папку с бумагами, тем самым освободив руки. Но в место того, чтобы самому залезть в автомобиль, я начал озадаченно ерзать по карманам, разыгрывая сцену, будто я что-то забыл.

— Черт! — сказал я, отчетливо помня, что именно я "забыл" и где.

Я обычно не чертыхаюсь, но для столь лукавых ситуаций можно сделать исключение. Такие мелочи всегда придают моей игре нотку правдоподобия.

— Мне надо вернуться. Я, кажется, кое-что оставил. Сейчас приду, — проговорили мои уста, и ноги сами направились обратно во дворец.

Я шел назад, но особо не торопился, так как мне хотелось оказаться внутри лишь тогда, когда "мероприятие", к которому готовился Корвус и его друзья, будет в самом разгаре. Надо было застать их врасплох. Да, я знаю, что уже давно не работаю в желтой прессе с дешевыми скандалами и разоблачениями, однако профессиональные привычки остаются… да и к тому же я в своем деле был хорош.

Сегодня я и так вынес из замка Георга немало грязи, а посему не думаю, что моя статья станет хоть сколько-то грязнее, если я поймаю доктора в компании проституток; и все же информация — это информация. Ее никогда не бывает мало. Да и потом… я жаждал услышать продолжение его жуткой истории. Ведь так?

И с этими мыслями я постучал в дверь.

Вильгельм открыл мне. По его невозмутимым глазам было видно, что он совсем не удивлен моему возвращению. Мне это показалось странным. Обычно люди, видя меня вновь, спрашивают, что случилось и все ли у меня в порядке, однако этот дворецкий стоял так, будто знал, что я снова окажусь на этом пороге.

— Эм… Извините, — заговорил я, ведь отступать от начатого сценария было уже поздно. — Мне надо срочно вернуться к доктору на пару минут.

Вильгельм лишь молча поднял брови.

— Я кажется у вас кое-что забыл, — продолжал я.

— Да, я знаю, — сухо ответил дворецкий. — Вы оставили свое пишущее средство на столе в главном холле.

Произнеся эти слова, он просунул руку во внутренний карман своего костюма и вытащил оттуда мою шариковую авторучку, держа ее через платочек, будто он брезговал прикасаться к столь дешевому предмету своими чистыми бледными пальцами.

Вот же сукин сын!

Я-то думал, что смогу перехитрить здесь всех, однако этот чистоплюй уже давно меня раскусил.

— Вот ваша ручка, — сказал он, протягивая мне предмет через порог, явно не пуская меня внутрь. — Всего вам доброго.

Даже "сэр" не сказал.

Мой безупречный план провалился. Проход был закрыт.

Эх, знал бы я, что этот дворецкий такой зануда, использовал бы чуть менее хитрую, но такую же действенную тактику. Сказал бы просто, что хочу посетить уборную и наплел бы что-нибудь про свой метаболизм и недержание. Но нет ведь! Хотел угодить своему самолюбию, искренне думая, что используя столь детские уловки, я могу быть умнее всех вокруг.

Увы, но мне до стратегического мышления и коварства доктора Корвуса было еще очень далеко.

Однако и сдаваться я все же был не намерен. Если бы меня в эту лужу опустил Георг, я может быть бы и признал свое поражение, но поиграть какому-то дворецкому, да еще и британцу… нет уж! Цену себе надо знать.

— Это не моя ручка, — сказал я первое, что взбрело в голову. — Мое перо именное… с инициалами. Очень ценный подарок. Я им дорожу.

Вильгельм был явно не в восторге от такой импровизации. Он-то отчетливо видел мою дешевую визитную карточку, вешал на крючок мое пальто, а посему заметил этикетку на воротнике с названием посредственной фирмы, да и вообще в целом мой вешний вид и манеры ясно давали ему понять, что я не тот человек, который пользуется именными пишущими средствами… а даже если бы мне и вправду подарили таковое, то я скорее всего просто хранил бы его дома на полке, как неприкасаемый раритет.

— И где вы могли оставить свое… пишущее средство? — неохотно произнес дворецкий, зная лучше меня, что ничего более я там не оставлял.

Этот строгий педант запросто мог следить за каждым моим действием во дворце, даже когда его не было в комнатах. В Château Venrique ведь немало потайных дверей и глазков, и сей дворецкий уж точно был из тех, кто не отказывает себе в удовольствии подсматривать и подслушивать за другими. Вот же людям делать нечего. Как говориться, get a life!

— Боюсь, я не помню, где мог оставить свое перо… — начал было я, но Вильгельм меня резко и сухо перебил.

— Подумайте, и я поищу.

Мужчина явно не желал, чтобы я переступал через порог. При этом он продолжал протягивать мне мою ручку, ибо мы оба знали, кому принадлежит данный предмет. Но я настаивал на своем.

— Думаю, будет лучше, если я сам поищу, — требовательно сказал я и нагло ворвался в помещение, слегка даже оттолкнув дворецкого локтем. — Поймите, это перо мне очень дорого, поэтому…

— И где вы видели его последний раз? — тут же спросил Вильгельм, с одной стороны надеясь остановить меня, а с другой, пытаясь понять, куда я столь стремительно направляюсь.

— Думаю, что в том зале, где мы пили чай, — "честно" сказал я.

— Это невозможно, — мне вслед заявил дворецкий, видимо, изучив в том помещении каждый угол и точно зная, что ничего я там не оставлял. Но было поздно мне что-то говорить, ведь я уже направлялся в тот зал. Остановить меня можно было только силой.

Все-таки я добился своего… вновь оказался в длинных и запутанных коридорах дворца. Мне следовало ликовать по поводу триумфа моей настырности, однако все мысли сразу наполнились тревогой и осознанием собственной глупости. Я ведь один раз уже покинул мрачные стены жуткого Château Venrique, меня выпустили из этой мышеловки, позволили уйти, да только я зачем-то опять начал играть с огнем… снова прыгнул в объятия капкана и шагать по минному полю, в надежде увидеть, что же может такого произойти. "Любопытной Варваре на базаре нос оторвали" — это могло быть сейчас про меня. Со своей беспечностью я совсем позабыл, что дважды в одну воду не зайти. Если я один раз избежал несчастья, то это далеко не значит, что у меня будет также и во второй раз. Таков принцип рулетки… и в особенности русской.

Когда я переступал порог таинственного дворца утром и шагал по его гнетущим коридорам в глубь, на дворе было светло, тогда как в данный момент уже были сумерки, и до сих пор продолжало темнеть. Все ужасы наступающей ночи и коварство этих стен могли в любой момент обрушиться на меня. Мне так хотелось знать правду о деяниях доктора Корвуса и его таинственных друзей, что я совсем позабыл о собственной сохранности и теперь, словно мышь в лабиринте, столь отчаянно бежал к центр, где меня мог запросто поджидать голодный удав.

Может, дворецкий, столь недовольно идущий за мной, не пускал меня обратно во внутрь не из-за своей сухой чопорности и личной неприязни ко мне, а ради моей же безопасности. Мало ли, чем сейчас занимались те господа в бальном зале. Тот амфитеатр уж очень сильно мне напоминал анатомический театр медицинской академии, и вполне возможно, что джентельмены уже приступили к потрошению внутренних органов всех тех красивых женщин, с которыми я пересекся в предверии дворца. Я понимал, что если это правда, то зайдя в то помещение, их кровавый аппетит сразу обрушится на меня, однако мне надо было знать наверняка. Не познав всей истины, я бы себе никогда не простил. Такой уж я человек — видимо, правда для меня дороже собственной жизни. Ибо жизнь без правды — это не жизнь вовсе.

По памяти найдя нужный коридор, я торопливым шагом прошелся мимо того столика, где оставлял ручку, и даже не посмотрел в его сторону, дабы не давать Вильгельму лишнего повода сомневаться в моей лжи. Затем сразу я приблизился к закрытой двойной двери бального зала и уже было предпринял попытку отворить ее, но дворецкий все-таки перегородил мне путь, всем своим видом намекая о моей невоспитанности и требуя от меня немного терпения. В предверии того помещения я предпочел слегка умерить свой пыл, поскольку я действительно перегибал палку всякого приличия. Мне не хотелось ссориться с обитателями этого дома, ведь в противном случае Георг Корвус мог изменить ко мне свое благосклонное отношение и больше никогда не поделиться со мной окончанием истории.

Я уже не раз попадал в такие ситуации, когда, желая чего-то заполучить, переходил все границы, из-за чего сам же все только и портил.

Когда пытаешься познать истину, терпение — это главное и единственное оружие.

— Доктор Корвус сейчас занят, но я поговорю с ним, и думаю, он сможет уделить вам еще пару минут, — сказал дворецкий, прекрасно понимая, что я рвусь в тот зал вовсе не искать черную кошку в черной комнате, которой там нет, а рвусь, чтобы снова пообщаться с Георгом.

— Благодарю вас, — мои слова прозвучали без лживой искренности, поскольку в тот момент я заметил, что Вильгельм-то совсем не испытывает ко мне никакого антагонизма. Просто это у него такая работа. Если Вацлав, будучи телохранителем Корвуса, следил за сохранностью его здоровья, то Вильгельм — дворецкий — следил за тем, кто, как и когда вхож в его дворец, никого не пуская без приглашения. И я уверен, что я был далеко не первым человеком, который не мог насытиться компанией доктора. У него должно была быть целая армия поклонников и подражателей… как, впрочем, и ненавистников… и Вильгельму надо было держать оборону сей неприступной крепости.

Мужчина аккуратно приоткрыл дверцу в бальный зал и тихо скользнул внутрь. Сквозь дверной проем я не увидел ничего подозрительного… хотя вернее будет сказать, что я совсем ничего не увидел. Но что бы там ни было, а жаркой оргии с проститутками и ритуальных убийств пока не наблюдалось. Видимо, я и впрямь поторопился и все испортил, так как пришел слишком рано. Мероприятие, как я понял, еще не началось. По ту сторону двери раздавались лишь мужские голоса. Они что-то обсуждали между собой… общались. И кто знает — может, в этом и была суть встречи этих господ? В простом человеческом общении? Может, их только называют "друзьями" Корвуса, а на деле они такие же журналисты, как я? Георг ведь меня тоже называл сегодня своим другом. Да и вообще, откуда во мне столько паранойи, когда я думаю о докторе, и почему я вечно во всем ищу некий жуткий подвох? Может, это не Корвус безумец, а я? Может, это именно у меня столь извращенное сознание, что я хочу всюду видеть кровь и разврат? Может, Георг и вовсе не рассказывал мне про Красный Сентябрь, а все это я выдумал? Вдруг наше с ним интервью было на самом деле настолько заурядным и скучным, что мое воображение не выдержало и сыграло со мной злую шутку?

Ну вот! Я так удивлялся по поводу своей паранойи, что теперь стал боятся и сомневаться ее самою. Паранойя к собственной паранойи. Тут уж даже доктор Корвус не вылечит.

Голоса за стеной (как впрочем и в моей голове) затихли. Видимо, Вильгельм все-таки доложил Георгу обо мне. В мою сторону послышались шаги, и вскоре дверь в зал отворилась.

— А… вы снова здесь! — гостеприимно сказал доктор Корвус, увидев меня.

— Да. Я, кажется, забыл у вас… — я вновь завел свою шарманку, продолжая отыгрывать давно разоблаченную роль, но мужчина не дал мне договорить.

— Проходите, Мачек! Проходите! — Георг жестом пригласил меня в зал, в который меня только что не пускали. Видимо, здесь и правда был какой-то подвох.

Я вошел… не без оглядки.

— Знаете, — продолжал доктор, — я рад, что вы здесь. Это очень хорошо, что вы еще не ушли. Думаю, вам будет интересно побывать на заседании "Общества карающей десницы".

Я и понятия не имел, о чем он говорит, но названия их коллектива меня напрягло. "Карающая десница"? Звучит пугающе. Видимо, моя паранойя была ненапрасна, и дворецкий воистину пытался меня уберечь от мышеловки… тогда как доктор столь вежливо и улыбаясь предложил мне в нее войти. Может, поэтому Вильгельм изначально и стал меня сегодня прогонять, столь резко оборвав нашу с доктором беседу в библиотеке, так как знал его жестокие привычки после захода солнца? В любом случае, отступать теперь было некуда. Я сам напросился. И Георг уже знакомил меня с "Обществом карающей десницы"… чем бы оно ни являлось.

— Джентельмены, познакомьтесь! Это Мачек Страчинский. Очень опытный журналист и мой почетный гость.

— Очень приятно, — сказал один из друзей Георга, крепко пожав мне руку. Никаких масонских загибов пальцев я не заметил.

Затем со мной также поздоровался и второй мужчина, а вскоре и третий… и четвертый. Они называли мне свои имена, но я их не запомнил, видимо потому что был слишком отвлечен поиском безумия в их глазах. Вроде никакой злобы и маниакальных отблесков я там не разглядел, хотя было видно юношеское озорство во взгляде каждого из них. Взрослые солидные мужчины с глазами вечно всему удивляющихся наивных и вспыльчивых подростков.

Я и понятия не имел, чего от них можно ожидать.

— Скажите, а что здесь происходит? — наконец спросил я доктора, когда он повел меня вглубь зала к аудитории.

— Ох… вы сейчас сами все увидите, — загадочно ответил Георг, предлагая мне сесть на ступеньки амфитеатра, так как все стулья из помещения были убраны. — Я уверен, что вы не останетесь равнодушным.

— Надеюсь, я об этом не пожалею, — хотел про себя подумать я, но получилось вслух.

— Не пожалеете! — ухмыльнулся доктор, явно подыгрывая моему страху и любопытству, своей интонацией еще больше обостряя эти эмоции.

Когда я сел — чуть в сторонке ото всех — Корвус вернулся к остальным гостям, которые о чем-то дискутировали между собой, и их безобидная на первый взгляд беседа наполнялась нотками нервозности и враждебности… но не друг к другу, а, как мне показалось, ко всему человечеству сразу. И нет… это было не обществом мизантропов, как я изначально предположил.

— Знаешь, мой друг, — говорил один мужчина во фраке другому, — твоя величайшая ошибка в том, что ты бежишь от реальности. Тебе кажется, что искусство должно выходить за рамки всякой действительности.

— Но ведь это так и есть! — вспыльчиво ответил ему второй. — Реальность только тормозит нас. Она полна ограничений.

— Как и искусство! — тут же вставил третий. — У всего есть пределы. Только подумай! Картины ограничены размером холста, скульптуры ограничены своей формой, музыка — количеством нот. И это уже твоя задача, как художника, находить красоту внутри этих рамок… подмечать те детали и оттенки, которые не видят другие.

— Нет. Искусство должно быть искусственным по определению, и к реальности оно не имеет никакого отношения! Напротив, истинная красота искусства начинается там, где заканчивается всякая реальность. Нам следует не подмечать красоту, нас окружающую, а создавать ее! — огрызнулся тот джентельмен, которого критиковали. По-видимому он был несостоявшимся художником… точнее, как художник он, может, и состоялся, но общественного признания у него не было, из-за чего он казался нервным и раздраженным. —Невозможно сотворить что-то новое, не выходя из зоны комфорта. Искусство призванно раздвигать привычные нам границы, — продолжал он, жестикулируя, как разъяренный итальянец. — Знаете, друзья мои, порой мне кажется, что мы даже не художники… нет, мы ученые! Да, ученые, которым пока еще хватает наглости и отваги шагать в темноту. И не важно, что мы там найдем и найдем ли вообще. Главное, что мы проливаем свет на неизвестность. Нельзя надеятся на то, что вселенная сама раскроет нам свои тайны и поделится красотой.

— Естественно, ведь в противном случае красота бы утратила свою ценность, — кто-то из гостей согласился с критикуемым. — Мы мужчины, и мы получаем наивысшее наслаждение от чувства завоевания. То, что дается слишком легко, не приносит удовлетворения.

— Об этом я и говорю! — подхватил художник. — Нельзя искать легких путей! Искусство рождается через труд и самоистязание. Создание красоты — это величайший акт человеческой воли.

— Нет, друг мой. Ты говоришь так, будто искусство рождается разумом, — парировал критик, который скорее всего тоже был таким же непризнанным горе-художником.

— Как? А чем же еще?

— Творчество — это одержимость, где нет места рассудку. Нет… искусство принадлежит чувствам… чувствам, неподвластным нашему пониманию. Ни один художник себе не принадлежит, и ты это знаешь! Красота — это пропасть безумия. Бездна. Нельзя сказать, что движет художником, но ведь им что-то движет.

— Ты говоришь о низком… об инстинктах. По-твоему искусство — это как очарование огня свечи, что манит к себе мотылька. Это губительный свет!

— Нет. Я говорю обо всем спектре человеческих чувств!

— Путь к красоте не должен, да и попросту не может лежать через чувства. Нет, забудьте об этом! — в разговор ворвался еще один джентельмен. — Лишь взяв вверх над своими чувствами, обуздав их и подчинив своей воле, человек может достичь просвещения, мудрости и, главное, достоинства.

— Мудрость? Достоинство? Торжество интеллекта и воли? Да какой в этом смысл? Все это губительно для творца. Если бы художники думали перед тем, как браться за свои шедевры, они бы так никогда и не взяли в руки кисть. Как вы этого не понимаете? Творчество начало умирать в тот самый день, когда люди принялись думать об искусстве, придавать ему какой-то смысл, значение.

— Да, но в этом мире все имеет "значение"!

— Нет… сам мир не имеет значения! Жизнь не имеет значения! Во всем этом нет никакой логики и здравого смысла. И все же жизнь… красота — они существуют! И как бы мы ни пытались найти этому объяснение, мы никогда не познаем истину. Это таинство. Божественный акт творения. Называйте как хотите! Каждый художник, подобен юродивому пророку, озаренному светом созидания. Гениальность — это не то, что можно познать разумом или же чему можно так просто научится. С этим рождаются! Это дар! Нет. Это даже скорее ноша… испытание, греховное начало человеческой сущности, скверна, от которой своим искусством должны избавиться все те, кто посмел взять на себя роль создателя.

— Нет! Нет. Вы приводите аналогию с Люцифером, а я отказываюсь… отказываюсь признавать демоническую ценность искусства. Красота — источник просвещения, она не может погружать мир во мрак.

— И именно в этом твое заблуждение! — подметил самый суровый критик. — Послушай меня, друг мой! Искусство рождается из тьмы. Зло, как источник перемен и созидания. А гениальность — это запретный плод. Как ты не видишь?! Все это необходимое зло, без которого не было бы прогресса. В каком-то смысле, искусство — это добродетель зла. И пока ты этого не поймешь, не быть тебе художником.

Разговор этих людей был довольно занимательным, хоть я и потерял нить того, кто же именно из них какую точку зрения отстаивал. И все же мне, как человеку, который пишет статьи об искусстве, очень понравилась беседа и сделанные из нее выводы о сущности красоты и конечно же человеческого к ней отношения.

Так значит в этом и заключалась суть "Общества карающей десницы"? Мужчины просто собирались и устраивали Сократовский диалог, обсуждая искусство? Всего-то? Признаюсь, я не ожидал, что "встреча друзей доктора Корвуса" — это так банально.

И кстати говоря, сам доктор в дискуссии почему-то не участвовал, хотя я уверен, что ему уж точно было что сказать по озвученной теме. Он лишь сидел в стороне, как и я, и просто слушал. Казалось, будто он чего-то ждет — то ли подходящего мгновения, чтобы эффектно вставить словечко, то ли окончания беседы, чтобы гости самостоятельно достигли катарсиса и окончательного вывода, который Георг потом сможет в одночасье опровергнуть… то ли он просто уже устал за сегодня разглагольствовать, ибо за целый день со мной вдоволь наговорился.

Философам иногда тоже следует отдыхать, а то деревья не успевают вырабатывать кислород.

И как только я об этом подумал, доктор махнул джентельменам рукой, как бы давая понять, что им пора собираться у аудитории, ибо вот-вот должно было что-то начаться.

— Джентельмены, прошу вас! — наконец сказал он, когда после его жеста господа прекратили свои пылкие дискуссии. — Пора начинать чтение.

— Да, доктор, — сказали они… кто-то вслух, кто-то молчаливым кивком, а кто-то и просто взглядом.

Мужчины собрались у аудитории и принялись рассаживаться полукругом на ступеньках. Свободного места было достаточно много, но Георг решил составить мне компанию, усевшись рядом со мной в самом углу по правую руку от меня. Я же был рад этому, так как что бы сейчас перед моими глазами ни происходило, я имел возможность пошептаться с доктором. И все же адреналин и неприятное чувство чего-то зловещего продолжали меня переполнять, и я криво поглядывал на трость в руках Корвуса, опасаясь, что он ее может обнажить и направить против меня.

"Карающая десница"? Не о его кровавых руках ли идет речь? Возможно эти господа действительно собрались здесь, чтобы устроить суд на теми, кто не согласен с их темным искусством, и совершить жестокую, но по их мнению справедливую кару.

— Скажите, — прошептал я Георгу, — так что же это за общество?.. как вы сказали… эм… "Общество карающей десницы"?

— Да, "Общество карающей десницы", — вполне спокойно ответил мне доктор.

— Это какое-то тайное братство? — спросил я, заметив, что женщин в зале не наблюдалось. — В чем его суть? И что это вообще значит — "Карающая десница"?

Георг призадумался, как бы мне на это ответить, и в привычной для него манере решил зайти издалека, чтобы дать мне не просто сухой ответ, будто из энциклопедии, а чтобы я проник в самую суть темы.

— Перед тем как вам ответить, друг мой, я должен спросить вас, насколько хорошо вы знакомы с азами драматургии? — Георг вновь назвал меня другом.

— Достаточно хорошо, — я честно признался. Все-таки я занимаюсь писательской деятельностью.

Конечно, мне еще не приходилось сочинять пьесу или какую-нибудь другую художественную литературу, призванную вызывать у читателя бурные эмоции, однако, по сути, журналистика от этого ушла не так уж и далеко. Наша основная задача — это, разумеется, доносить до читателя правду, однако, чтобы ее не было скучно читать и чтобы информация вообще доходила до людей и хорошо усваивалась, ее требовалось преподносить при помощи интриг, загадок, скандалов, сенсаций и разоблачений. В сущности, все это такая же драматургия. И чем искуснее автор статей может нагнать драмы в свой текст, тем профессиональнее он выполняет свое ремесло. Это справедливо как для дешевых бульварных газет с громкими заголовками, так и для серьезных журналов, где, как может показаться на первый взгляд, совсем нет места импровизациям и шутовству. Даже в моем журнале никто не будет печатать статью (и уж тем более читать ее) с заголовком "Как Винсент Ван Гог отрезал себе мочку уха", ведь текст будет куда более востребованным, если озаглавить его "Скрытая правда об ухе Ван Гога" или "Ван Гог никогда не отрезал себе уши!"… ну или вообще "Все, что вы знали про Ван Гога — ложь!". Сама по себе статья может быть одной и той же… информации от этого ни больше, ни меньше не станет, но оттого, как ее упаковать и преподнести, будет зависеть исход — понравится ли читателям текст или нет. Если это будут сухие факты, то их попросту никто даже читать не станет, а тот, кто возьмется, забросит на полпути, однако если же статья окажется наполнена интригами и парадоксами, то она вызовет интерес, эмоции, а следовательно будет обласкана читателем… даже если, по сути, она совершенно пустая на информацию. Именно поэтому желтая пресса изо дня в день процветает, а серьезные издания либо закрываются, либо очень быстро скатываются в такой же дешевый балаган. Все-таки люди требуют "хлеба и зрелищ", а знания в этот список не входят.

Так что… да, я очень хорошо знаю, что такое драматургия.

— В таком случае, вы должны понимать по каким критериям оценивается хорошая история от плохой, и как определить опытного писателя от дилетанта, — сказал доктор.

— Да? И как же? — спросил я, зная ответ. Но мне хотелось услышать мнение Георга… мне хотелось, чтобы он подтвердил мои мысли или же чтобы как-нибудь парадоксально опроверг их, там самым создав еще больше интриги и драмы.

— Основа интересного сюжета — это конфликт. Без конфликта не может быть драматургии, ибо история сразу теряет динамику и вовлеченность. И надо понимать, что конфликт присутствует всегда и во всем в нашей жизни. Даже когда кажется, что его совсем нет, автор должен его найти… в каждом жесте, в каждом моменте, в каждом полувзгляде. Умением найти конфликт там, где его нет, определяется мастерство рассказчика… ну или же типичная женщина, — пошутил Георг.

Я улыбнулся в согласии, так как женщины и вправду способны развести драму из ничего, создавая конфликты на пустом месте… в особенности если это касается ее мужчины. Хотя… если подумать, то мы тоже не лучше. Но все-таки до женщин нам далеко.

— Один автор просто напишет: "человек взял со стола стакан воды". Точка. Другой же автор сделает из этого действия целый эпос, сказав что "человек, преодолевая расстояние и разрубая своей рукой незримые молекулы кислорода, приблизился к стакану, что леденящим холодом пронзил его жилистые пальцы в момент соприкосновения стеклянной глади с мягкими подушечками, после чего, напрягая мышцы и затеяв неравный бой с вездесущей силой гравитации, вода, заточенная в сосуд, была поднята с поверхности стола". По факту, информации от этого больше не стало, однако столь банальное действие тут же обрело напряжение, динамику и глубину. Неожиданно выяснилось, что даже в том, чтобы просто взять стаканчик с водой, может быть дюжина конфликтов, которое надо преодолеть. И чем больше этих конфликтов, тем занимательнее нам наблюдать за тем, как они разрешаться. Конечно, многие критики осуждают такую драматургию, считают ее высосанной из пальца, и попросту называют графоманией… чаще всего даже не зная истинного определения этого термина и почему-то придавая ему именно отрицательный подтекст. Иначе говоря, осуждая пустую драму, сами же ее и создают. Но я категорически не согласен с тем, что такая драматургия пуста и бессмысленна. Напротив, она позволяет увидеть нам те мозаики реальности, которые большенство людей не замечают. Когда мы были детьми, для нас все эти мелочи имели значения… мы делали первые шаги, впервые открывая в себе новые ощущения, какого это стоять на своих ногах, делать шаг вперед, и что произойдет, если просто моргнуть. Теперь же мы выросли, и все эти эмоции и наблюдения давно нам приелись… причем настолько, что мы делаем все эти вещи, даже не думая о них… а то и вовсе не замечая. Однако при этом наполнения и глубины в этих деталях меньше-то не стало. Изменилось лишь наше к ним отношение. Нам кажется, что повзрослев мы поумнели, так как перестали обращать внимание на столь незначительные вещи… мол, мы стали думать шире и куда более глобально, однако на деле мы лишь сменили одни мелочи на другие, позабыв о том, что значимость явлений не в их количестве, периодичности и масштабности, а в их сущности и в нашем личном отношении к ним. Поэтому я так сильно ценю тех авторов, которые находят смысл даже в самом незначительном предмете или действии. В этом отношении они как ученые. Ученым, значит, можно изучать фрикцию, высчитывать изменение скорости при свободном падении и наблюдать за движением фотонов — это считается достойным занятием для блага общества, однако когда писатели занимаются тем же самым, изучая мир с его настолько же мелкими и незримыми на первый взгляд явлениями, придавая им значение и описывая человеческое к ним отношение, тем самым обогащая как культуру, так и все человечество — это, видите ли, постыдная графомания. "Краткость — сестра таланта" — говорят они. Но в том-то и суть, что краткость — это лишь сестра таланта, но отнюдь не сам талант.

Слушая это, я поймал себя на мысли, что Георг говорил так, будто и сам был графоманом… да еще и драмы сумел нагнать. Поразительно.

А в зале тем временем стал медленно затухать свет, как в театре. Это Вильгельм отключал центральную лампу. Помещение начало погружаться во мрак, хотя аудитория продолжала быть освещена. Видимо, здесь и прям намечалось некое театральное представление.

— И тогда, зная, что подобная литература, полная проницательной глубины и конфликтов, непопулярна… и уж тем более сегодня — в эру, смайликов и коротких сообщений… я вместе с этими господами основал свой собственный литературный клуб, в рамках которого мы читаем только самые необычные книги, а также пишем и свои собственные произведения, пытаясь в конфликтах и парадоксах увидеть все краски мироздания. Познание истины через катарсис! Звучит банально, ведь литература и драматургия были изначально созданы ради этих целей, однако, как и все в этом мире, даже такие вещи были со временем искажены и опошлены. Мы же стараемся писать классические истории, наполняя каждого героя и каждое событие как можно большим количеством конфликтов, тем самым делая искусство максимально приближенным к реальности. Ведь какого человека ни возьмите, в нем полно противоречий, комплексов и внутренних парадоксов, и чего бы он ни делал, он на каждом шагу сталкивается с трудностями. Так устроен мир. Но современная литература, видимо, подражая моде кинематографа, перестала опираться на реальность, а ушла в фантасмагорию вечной остросюжетности, поскольку первое правило сценарного искусства — это избавлять историю от всего лишнего. Если событие никак не раскрывает персонажа и не двигает сюжет, то от этих сцен надо немедленно избавиться. Лично же я нахожу это смешным, поскольку в реальности так не бывает. Люди тратят большую часть своей жизни (а иногда и всю жизнь), занимаясь именно теми вещами, которые их никак не развивают, как личностей и даже как персонажей их же собственной пьесы бытия, однако как раз такие моменты и определяют их сущность. Разве эти события не достойны изучений и исследования? Думаю, что именно эти вещи и определяют человечество. А если же фокусироваться только на самых ярких мгновениях жизни людей, избавляясь от всего посредственного, то персонажи становятся плоскими, предсказуемыми, карикатурными и стерильными, так как они лишены конфликтов и недостатков. Этакие супер-герои и Мэри Сью — безупречные люди, которые с легкостью преодолевают любые препятствия, никогда не совершая ошибок. Именно этим синдромом бесконфликтности, вызванным политкорректностью и желанием угодить сразу всем, болеет вся современная драматургия, — говорил доктор. — А посему мы с этими джентельменами в своих произведениях стараемся наполнять сюжеты как можно большим количеством конфликтов и ставить героев перед самыми непреодолимыми трудностями. В каком-то смысле мы не столько рассказываем истории, сколько играем в бога… жестокого бога, подвергающего своих персонажей самым разным препятствием и карам. Отсюда и пошло название нашего литературного кружка — рука автора, что своим пером приносит боль и страдание… проще говоря, "Общество карающей десницы".

— Красиво, — вслух подумал я. — И глубоко.

После объяснения Георга я понял, что эти эстеты собирались здесь вовсе не затем, чтобы нести смерть и уничтожение, а наоборот, чтобы созидать и даровать мудрость, которая способна зародиться только в терновых ветвях. Не удивлюсь, если окажется, что любимым автором этих господ был Фридрих Ницше и что главным мотто их клуба были слова "Что не убивает — делает нас сильнее".

В зале стояла гробовая тишина. Я и другие мужчины в помещении не без интереса смотрели на пустую аудиторию в ожидании чего-то интересного. Все они уже примерно знали, что здесь сейчас будет происходить, поскольку были постоянными членами данного кружка и привыкли к здешним сюрпризам, тогда как я не мог даже представить, чего ожидать.

Но долго гадать мне не пришлось, ведь вскоре перед нашими глазами появилась та самая японка — стройная и красивая — которую я недавно видел в предверии дворца. Тогда она была одета в яркое, но очень строгое кимоно… видимо, выходное для улицы, а сейчас же на ней был ее сценический наряд — белоснежный и даже слегка прозрачный. Местами было очень сложно понять, где заканчивалась ткань и начиналась ее бледная, как хрупкий фарфор кожа. Казалось даже, что и плоть этой женщины такая же прозрачная, будто она была не живым человеком, а эфемерным духом или же голограммой, но это было лишь игрой моего воображения и восприятия. На фоне ослепительно-белого пятна, коей была эта японка, отчетливо вырисовывались волнистые линии ее длинных черных волос, а также соблазняющие очертания красных, как кровь на свежем снеге, губ.

Призрачная красавица прошлась по аудитории, торопливо перебирая ногами в белых носочках, делая маленькие, но резкие шашки, и оказалась в самом центре внимания, затем повернулась к нам и, не поднимая на зрителей своих редких для японок, но вполне естественных серо-голубых глаз, медленно присела на колени в позе сэйдза, изысканно поправив свое кимоно. Вслед за ней появилась и вторая женщина, которую я также видел сегодня. Эта пожилая дама с сединой на корешках волос была в неприметном темно-синем наряде, и, будучи ассистенткой молодой красавицы, она с театральным почетом разместила перед своей госпожой раскладную и декоративную поставку для книг, а затем достала и саму книгу. Перед тем, как положить ее на подставку, она демонстративно приподняла самодельный томик, представляющий из себя несколько тонких тетрадей сшитых воедино, и продемонстрировала нам — зрителям — обложку… довольно скромную и неприметную, если не считать причудливое кандзи, оставленное по всей видимости автором и представляющем из себя пример традиционной японской каллиграфии.

"ゆ"

Я сразу обратил внимание на то, что японский символ, похожий на букву "Ю" из алфавита кириллицы, был выполнен таким образом, что своим очертанием напоминал распустившийся цветок лилии.

— "Ю", — красавица вслух прочитала название произведения, когда книга оказалась перед ней на подставке. При этом до хрупкого тома они даже не дотрагивалась, держа руки строго у себя на бедрах. Все страницы переворачивала исключительно ее ассистентка, сидящая по левое плечо от нее.

Когда титульные листы были пройдены и перед глазами японок открылась первая глава, молодая красавица принялась читать текст своим выразительным, хрустальным и одновременно леденящим, словно таящая льдина, голосом. Я вообще ничего не понимал по-японский, но могу сказать, что в мастерстве чтения она и вправду была профессионалом. Казалось, будто, произнося каждое слово, женщина писала его изящные иероглифы прямо в воздухе. При этом дама была неподвижной… вся эта магия театра происходила исключительно голосом и интонацией.

Красавица прочитала лишь первое предложение рассказа, но этого было достаточно чтобы очаровать всех присутствующих в зале мужчин. Все до единого замерли в ожидании продолжения.

И как только я уже начал жалеть, что ничего из услышанного не пойму, пожилая ассистентка японской красавицы, будучи ее неприметной тенью, сухо и торопливо, чтобы не сбивать ритм чтицы, стала быстро и монотонно проговаривать перевод:

— Юрьевский уезд Владимирской губернии неожиданно прославился юным вундеркиндом.

Странное начало. Я думал, что это будет японской историей, однако же она брала свое начало в Российской империи. Видимо, эпос должен был быть длинным… хотя ширина книги говорила об обратном.

Бледнолицая дама с красными губами продолжала читать, а ее ассистентка неустанно переводила.

— В фамильном поместье губернского секретаря прислуга стала находить разбросанные по дому рисунки, выполненные сажей и чернилами на письменной бумаге.

Забавно то, что оригинальный японский текст, который прочитывала молодая дама в белом, звучал будто поэзия — красиво и лаконично, тогда как перевод был сухим и грубым. И все же я слушал именно перевод, чтобы понять хоть что-нибудь.

— Изображения поражали своей безупречной техникой исполнения, — произносила пожилая женщина вслед за молодой. — Загадочный автор не ставил подписей на своих работах, но детская и неопытная рука художника однозначно говорила о том, что автор — ребенок.

Любопытное начало.

— Очень скоро эти мастерски выполненные рисунки дошли до рук хозяина поместья, и тот мгновенно распознал в своем восьмилетнем сыне талант живописца. Поначалу мальчик долго не признавал авторство этих работ… стеснялся, как полагали взрослые… но когда понял, что стыдиться нечего, ведь ребенка хвалят за труд, он признался.

Ну это как всегда. Дети, привыкшие, что взрослые вечно ругают их за какое-либо проявление самостоятельности и творчества, начинают попросту боятся и не признавать свои поступки.

— Новость о юном даровании быстро облетела все округи и даже дошла до столичной элиты, и о юном гении уже шептались в самых высоких кругах, прославляя как молодого мастера, так и его отца, карьера которого сразу пошла ввысь за счет столь причудливой и неожиданной славы сына… и это при том, что рисунков мальчика за приделами поместья никто даже не видел.

Пока молодая и красивая японка выразительно читала текст, ее безликая ассистентка и переводчица ловко протянула руку вперед и вовремя отработанным жестом перевернула своей госпоже страницу у книге таким образом, что чтица даже не замедлила повествование ни на секунду. Все было отрепетировано до механической точности. Целый театр.

А я тем временем пытался понять — эта пожилая дама, что успевала синхронно переводить текст и переворачивать страницы, действительно переводила услышанные слова с ходу или же попросту знала перевод наизусть?

— И тогда губернский секретарь, — рассказ продолжался, — гордый за столь выдающийся талант своего наследника, пригласил в свою резиденцию самых высокопоставленных мастеров живописи прямиком из Императорской Академии художеств, чтобы устроить почетным господам из Санкт-Петербурга презентацию работ сына.

В этот момент мне и самому захотелось полюбоваться теми рисунками, но их не существовало, а посему предстояло довольствоваться только собственным воображением. А воображение в тот час отказывалось выдавать нужные образы, так как я представлял себе то слишком профессиональные и умелые изображения, ведь речь шла о выдающемся мастерстве автора, то думал о слишком скудных и корявых детских рисунках, в которых ничего не разобрать и которые ценят только самые любящие мамы… но ценят, разумеется, не из-за того что там нарисовано и как, а из-за того что кто это рисовал. А вообразить одновременно детские и мастерски выполненные изображения у меня не получалось. Вечно шел перекос то в одну сторону, то в другую.

— К выставке, что должна была состояться в бальном зале поместья, готовились все с большим энтузиазмом. Поговаривали, что таких торжественных вечеров в губернии не было даже когда сам царь-император проездом посещал эти края. Все были в воодушевленном предвкушении перед встречей гостей… все, кроме самого виновника торжества. Юный отрок не желал такой славы, умоляя отца отменить праздничный банкет, но губернский секретарь и слушать не желал сына, ссылаясь на его малодушие и застенчивость.

Еще одна ловко перевернутая страница.

— Их фамильный род был некогда в добром почете, однако с годами великая слава угасла и забылась… даже поросла коркой сомнительных слухов о своем происхождении, не говоря уже об отцовских долгах, а посему глава семейства не мог упустить возможность через талант сына вернуть доброе слово своему роду и гербу. И он не прогадал.

Ну да. Эти знатные чиновники были готовы на все ради собственной славы, богатства и власти… и чаще всего это делали за счет своих детей. Заключали им расчетливые браки, решали за них их будущее, выгодное только для себя, а то и вовсе продавали их или же наживались на их таланте. Отцы всегда думают, что дети — их собственность.

— Когда санкт-петербургские господа прибыли на торжественный банкет и увидели представленные их взору рисунки, выполненные детской рукой, но отражающие в себе недетскую мудрость и глубину, только ленивый не похвалил молодого гения и не обмолвился о том, какое великое будущее ждет этого скромного мальчика… и как имя юного гения сможет войти в историю империи. Весь вечер губернский секретарь бравировал талантом любимого сына, и гости под его дудку безостановочно пели дифирамбы юному дарованию. И тогда, чтобы поставить жирную и безоговорочную точку в гениальности своего ребенка хозяин поместья предложил провести небольшое представление и демонстрацию того, как этот вундеркинд владеет кистью. Он потребовал принести бумагу и чернила в гостиную, чтобы его сын сотворил шедевр прямо на глазах у высокопоставленной публики.

Пожилая японка неожиданно привстала, затем достала откуда-то чистый лист старинной бумаги и традиционную японскую кисть с баночкой чернил, которые тут же с почетом и поклоном разместила перед элегантной чтицей на ту же подставку прямо поверх книги. И все же молодая дама продолжила читать текст без запинки, ибо, как выяснилось, она знала его по памяти.

Гости в зале, наблюдающие за этим минималистичным представлением, даже ахнули, а кто-то так и похлопал в ладони. Удивительно, что подобный трюк мог кого-то удивить. Удивлюсь, что и меня это удивляет.

— Отрок был категорически против этой затеи, — рассказ продолжался, — даже боялся выходить к людям и быть хоть сколько-то в центре внимания, но губернский секретарь, ослепленный успехом и заботой о добром имени, приказал сыну не позорить себя и его… и мальчику ничего более не оставалось, как взять в руки кисть и, стоя в окружении голодной стаи оценивающих глаз, сделать попытку нарисовать хоть что-нибудь.

Красавица-японка театрально схватила кисть и приподняла ее над белой гладью бумаги.

— Неумелой рукой ткнув пером в чернильницу, чуть ни опрокинув ее, — продолжала она… точнее ее перевод, — мальчик занес кисть над бумагой, но так и остановился, даже не зная с чего ему начать и как вообще правильно держать перо.

На мгновение чтица сменила интонацию.

— "Начинайте, молодой человек!" — говорили гости, в надежде подбодрить отрока и избавить себя от скучного ожидания, но тот так и не мог ничего предпринять, — все также сухо продолжала переводчица. — Тело мальчика дрожало от страха и стыда.

С кончика приподнятой японской кисти скользнула капля чернил.

— Черная клякса разлетелась по некогда белой бумаге, слезы полились по щеке ребенка, а из под обтягивающих парадных штанишек потекла постыдная лужа мочи. Не выдержав тревоги и напряжения, названный гений лишь обронил кисть и с мокрым задом убежал с глаз долой.

Японка резко схватила испорченный лист бумаги, с шумом смяла его и с театрализованной тревогой отбросила в сторону.

— И глядя на весь этот позор, где столь доблестно кичились непревзойденным талантом ребенка, под которым оказалась лишь показуха и творческая импотенция, приглашенные гости стали заказывать глаза, зевать, даже не прикрывая рты, и молча удаляться с банкета, ругая самих себя за то, что поверили очередным слухам из провинции и преодолели такой огромный путь из столицы, только лишь затем чтобы увидеть подобное разочарование.

Пожилая японка вновь перевернула страницу перед лицом госпожи, хотя, как мы уже поняли, с книги никто не читал. И все же. Книга скорее служила ориентиром и вспомогательным средством, как ноты на пюпитре у опытного музыканта.

— Хозяин поместья просил господ остаться, оправдывая поступок сына волнением, ведь мальчику еще никогда не доводилось творить при свидетелях, да и вообще бывать на подобных встречах в кругу столь уважаемых гостей, но те лишь молча кивали и просили прислугу подать им их шляпы. И когда вешалка в прихожей опустела, разгневанный и опозоренный хозяин дома помчался с ремнем в комнату сына, дабы наказать столь малодушную тряпку и слабое звено его семьи.

Чтица слегка привстала, гневно схватила длинную кисть, как палку, замахиваясь ей для удара, и яростно закричала.

— "Да как ты посмел позорить меня и весь наш род! Я покажу тебе, как уважать старших и почитать отца!" — голосил губернский секретарь, вбегая в покои мальчика, размахивая хлестким предметом, в прикосновении с которым задница в миг скукоживалась и краснела, становясь похожей на пятую точку павиана, — монотонно переводила пожилая дама. — Но в тот момент любые крики и поучения со стороны отца были уже бесполезны.

Обе дамы замолчали, выдерживая строгую и тяжелую паузу.

— Отрок повесился… — наконец объяснили женщины: одна полушепотом, другая обычно. — Не смог стерпеть позора и страха перед отцовским гневом.

Снова тишина.

— И увидев столь хрупкий трупик, весящий под позолоченной люстрой, губернский секретарь в ужасе пал на колени… в слезах и еще большей ярости начал хлыстать ремнем… да только теперь уже себя самого, ибо сам виноват, сам недоглядел.

Чтица принялась резко бичевать себя кистью из под чернил, и ее белое кимоно стало покрываться хаотичными черными точкам, как собственно и все вокруг нее. И с расстояния эти пятная действительно напоминали кровь.

— Думал только о себе и собственных амбициях, не заботясь о чувствах и мнении любимого сына, — продолжали дамы. — Слабое звено в семье? Да, слабое. Сам так сковал, и сам так тянул. Вот результат! Семья без наследника! И он сам последний в роду. Так кто же здесь тогда самое слабое звено, как не тот, на ком все и завершится?

Японка прекратила истерический перформанс и опустошенная и испачканная в чернили медленно присела вновь перед книгой.

Тишина. А затем… вновь новая страница.

— Через трое суток юное, но уже закаленное смертью тело похоронили в фамильном склепе, однако имени на гранитной плите высекать не стали, ведь под утро после роковой ночи губернский секретарь узнал всю правду о таланте своего сына и об истинном происхождении столь выдающихся детских рисунков. За шедеврами без подписи стоял вовсе не наследник знатного рода, а десятилетняя дочь кухарки поместья.

— А это уже интересно… — хотел было подумать я, но невольно произнес полушепотом. И доктор Корвус, сидящий рядом со мной, обратил на меня внимание.

— Девочка, живущая с мамой в полуподвальном отсеке для слуг, таскала по всему дому бумагу и, сидя под кухонным столом у печи, каждый день рисовала цветочки и различных птиц. Простое баловство.

Ну да. Все трагедии всегда начинаются с простого и невинного баловства. Подумав об этом, я испугался, что мог вновь произнести это вслух, но нет. Я краем глаза глянул на доктора, и на сей раз он на меня не реагировал. Хотя вполне возможно, что он заметил, что я поглядываю на него.

— И будучи детьми, — продолжали японки, — девочка хотела подружиться со своим сверстником, хоть им это было совершенно не положено в виду разницы их сословия. Юный господин, как и подобает ребенку его статуса, даже не смотрел в сторону грязной простолюдинки, а та, желая получить мальчишеское внимание, стала рисовать для него картинки и разбрасывать их по дому, дабы он их заметил. Однако, к их общему несчастью, эти мастерски выполненные работы заметил не только мальчик, но еще и взрослые, приписав авторство работ юному господину. Ведь кто бы мог подумать, что талантливые рисунки могли принадлежать необразованной плебейке?

— Да. Так всегда и было, — шепнул мне Георг. Видимо он расценил мои неосторожные взгляды в его сторону, как приглашение поговорить. — В те годы по всему миру работали плебеи и простолюдины, а все их новаторства и заслуги приписывались барину и бездельникам-дворянам.

— Да как и сегодня, — шепнул я в ответ. — Работают сотни людей, а все лавры пожимает компания и ее лицо-владелец.

— Боясь наказания и осуждения, — японки продолжали рассказ, — дети отмалчивались о происхождении рисунков, а вскоре, когда пошла похвала, мальчик так был даже рад такому вниманию… в частности со стороны отца… пока все это не зашло слишком далеко, и губернский секретарь не начал плодить излишние слухи, теща собственное самолюбие. И тогда знатный господин, понимая, что его род и добрая слава семьи уже окончательно разрушены по его же собственной вине, желая сохранить хоть что-то, приказал своим слугам никогда и никому не докладывать о смерти сына, устроив ему тайные похороны.

Еще одна перевернутая страница.

— В тот же день барин позвал к себе девочку-автора рисунков и зачинщицы всех случившихся с ним бед в комнату почившего сына и со словами "Ты виновна в смерти моего ребенка, а значит ты и продолжишь его наследие!" взял ее к себе в семью на воспитание… в качестве замещения и подмены своего ребенка, передав ей все права и титулы наследника губернского секретаря и даже законное имя. И так в свои десять лет юная девушка стала мальчиком по имени Юрий.

Я представил себе число десять и понял, что визуально "10" очень похоже на букву "Ю", с которой и начиналось данное героине имя.

— Кухарка с радостью отдала свою дочь господину. Как-никак лучшая жизнь для ее ребенка. Да и кто бы ее спрашивал о согласии? Была рада, что не высекли их обеих и не пустили волоком, привязанными к кобыле.

— Крепостная реформа на Руси уже как почти полвека была позади, но отношение к холопам от этого совсем не изменилось, — шепотом пояснил мне доктор.

А японки тем временем продолжали:

— Позор с инцидентом на званом ужине в поместье очень быстро забыли. Люди не запоминают и не думают о неудачах других. Их взоры и внимание всегда прикованы только к победителям и к тем, кто гордо скачет на коне… и лишь до тех самых пор пока они остаются на коне. Стоит прославленному победителю хоть чуток оступиться и потерпеть неудачу, как о нем в миг все забывают, ведь никто не хочет думать о чужой трагедии, ибо внимание масс уже приковано к следующему счастливчику.

О да. Боюсь, что это так. Уж кому, как ни мне — стервятнику-журналисту — об этом знать. Мы всегда рассказываем людям только о победителях. В свете софитов стоят лишь те, кто держит в руках медаль или кубок. Все остальные пропадают в тени. Никто не видит и не помнит проигравших и неудачливых… хотя по сути не одна победа не имеет смысла без тех, кто остался позади. Каждый играет свою роль, чтобы победитель был выявлен. Как говорится, "короля играет свита". Это утверждение подходит здесь как никогда кстати. А если о чьей-то неудачи мы и соизволим поведать миру да и вовсе задуматься, то только в том случае если этот кто-то уже был некогда победителем или же если рассказ о его неудачи и трагедии выгоден для нового победителя. Все просто… и при этом ничего не бывает просто так.

— Годы шли, — продолжали японки, — и никто уже не помнил о чудо ребенке из Юрьевского уезда Владимирской губернии, а уж о сомнительном происхождении его художественных работ и подавно. И только губернский секретарь помнил о своем горе.

Свое горе — не чужое. О своем-то мы помним.

— Молодая девушка, вынужденная играть роль юноши, тоже помнила, но очень быстро свыклась со своим положением и срослась с той маской, которую на нее одели. И хотя инцидент на банкете давно стал пылью истории, и личное приглашение от уважаемых мастеров пойти учится живописи в Императорскую Академию художеств оставалось еще актуальным, Юрий так и не отправилась в столицу.

Так странно слышать мужское имя в спряжении женского рода.

— Дела в губернии были скверны. Всюду бушевало резкое и непредвиденное нашествие большевиков — новой радикальной группы плебеев. Финансовое положение губернского секретаря резко пошатнулась, как и значимость его чина, и отправлять сына учится… да еще и такой бессмыслице, как живопись… было для их семьи непозволительной роскошью. Им надо было заботиться о выживании. А вскоре, когда Юрий уже стояла на пороге своего шестнадцатилетия, девушку, как и подобает юноше, забрали на службу… в военно-морской флот империи… и отправили под командование вице-адмирала Степана Макарова прямиком на Курильские остова.

— В те годы все придворные чины служили, — мне на ухо пояснил доктор. — Ну как служили? Служили все те же простолюдины, а сыны чинов сразу шли в неприкосновенные офицеры.

— Защищать границы родины было принципиальным делом чести для сына губернского секретаря, а посему о вопросе избежания службы нельзя было даже и зарекаться. Речь шла как-никак о чести и славе знатной семьи. И хотя Юрий попала на борт корабля "Io", куда забирали только самых изнеженных и богатых сыночков высокопоставленных господ империи, жизнь на флоте все равно была непростой.

Корабль "Io"? Полагаю, что это в честь Ио — персонажа древнегреческой мифологии. В те годы особенно любили называть корабли именами титанов, богинь и прочих мифологических существ. "Аврора", все тот же "Титаник"… теперь "Ио". "Io"… Мне опять представилось визуальное сходство с буквой "Ю". Теперь я начинаю догадываться, почему рассказ был назван именно этой буквой.

"Ю", "ゆ", "10", "Io". Что будет дальше? "어", "으", "ㆆ", "ƍ", "/o", "%", "Ø", "Ol" или может вообще слово "Ló" — лошадь по-венгерски. Все это очень похожие символы — палочка, соединяющаяся с кружком. Если подумать, то и самый стандартный восклицательный знак "!" — это тоже "палочка и кружок", ведь этот символ пришел в мировые языки из латинской формы восхищения и радости, которые звучали и обозначались никак иначе как "Io". Многие языки до сих пор используют этот звук в качестве радости и восхищения. Русские говорят "Ё-ё", англоязычные "Yo" и так далее… а у венгров "jó" до сих пор означает слово "хорошо"… причем заметьте, что пишется это слово, как два восклицательных знака, разве что один из них перевернут… "j" — палочка и кружок, и "ó" — кружок и палочка. Просто к пятнадцатому веку латинское "Io" стали сокращать и чертить палочку над кругом. Сперва было "/о", затем "ó", затем кружок все уменьшался и уменьшался, ведь палку чертить куда проще чем круг. И так в конце концов кружок скукожился до самой обыкновенной точки. "!". Таким образом, каждый раз когда мы видим восклицательный знак — это по сути звук "Io". Да только я теперь буду его и впредь ассоциировать с буквой "Ю". Хотя если честно, то я всегда считал восклицательный знак очень вульгарным и пошлым символом, так как я невольно ассоциировал это изображение с женским влагалищем и анальным отверстием.

Идеальная анатомия!

А рассказ японок тем временем был в самом разгаре.

— Юрию приходилось постоянно хитрить и изворачиваться, скрывая факт своего женского начала.

Ну да… та самая анатомия.

— Однако самая большая сложность в мужском коллективе была не в том, чтобы строить из себя мальчика и имитировать их повадки, а в том, чтобы терпеть в свой адрес насмешки и издевательства, коим она подвергалась, будучи излишне женственным для своих лет юношей.

Я до сих пор путался в родах. То мужской род, то женский. Хотя разве не в этом был весь смысл сюжета?

— Юрия нарекали незрелым малым, у которого даже пушок усов не растет, обзывали бабой, нарциссом и педерастом, ибо как бы она ни старалась понижать голос, сутулиться, вытирать нос рукавом и сидеть вразвалку, раздвинув ноги, а женские манеры все равно выпирали наружу, — продолжали рассказчицы.

И тогда я понял, что название корабля "Io" было выбрано вовсе не из-за визуального сходства с буквой "Ю", а из-за метафоры на самого персонажа. Согласно греческим мифам героиня Ио тоже была вынуждена сменить свой облик по воле своего господина и скрываться у всех на виду. Красивая девушка превратилась в корову. Довольное хитрое сравнение с представителями армии и морфлота, ведь все те, кто служат, по сути своей являются такой же доенной коровой на скотобойне у своих господ. Повелителем Ио был сам Зевс — всемогущий бог… у Юрия было все поскромнее, хотя, видимо, для простолюдин дореволюционной России их барин тоже считался своеобразным божком.

Японка перевернула страницу своей госпоже.

— Но издевательства в адрес скрытой девушки продлились недолго, — сухо говорила переводчица. — У Юрия очень скоро появился защитник — молодой, но очень уважаемый и перспективный лейтенант Олег, который мгновенно пресек всякие издевки и дедовщину на корабле, а Юрия он лично взял под свою опеку, дабы никто не смел обижать и прикасаться к образованному и талантливому юноше.

Олег? Я удивился, что автор рассказа избрал это имя, ведь оно не начиналось на букву "Ю" и даже не было на нее похоже… разве что если "Oleg".  Тоже круг и палочка рядом, но явно не "Ю".

И тут я подумал… как мне известно, имя "Олег" происходит от древнескандинавского слова "Heil" — славься! Или же от приближенного слова "Heilagr" — то есть святой. А это любопытно, так как древние скандинавы частенько обозначали святость и славу именно рунической черточкой и ромбиком, приближенным к окружности. "ᚨᛜ". Руны "ангуз" и "ингуз". Однако есть множество теорий, что происхождение имени "Олег" вовсе не скандинавское, а греческое, как и абсолютное большинство русских имен. Скандинавские же корни считаются поздней мистификацией, дабы придать вес "Нормандской теории" происхождения Руси. И согласно мнению греческого происхождения имени, "Олег" исходит от слова "ωμέγα" — то есть"Омега". "Ω". Еще одна "Ю"… только под углом.

— Юрий и Олег стали лучшими друзьями. На корабле они постоянно проводили время вместе за хорошей дружеской беседой, а в последствии, дабы не растерять свои творческие навыки, Юрий неоднократно рисовал портреты Олега карандашом и сажей на листах. Олегу это льстило. Он считал, что обзавелся верным другом, с которым можно было поговорить о чем угодно. Однако же на самом деле на самом деле Юрий не хотела быть Олегу другом, ведь она смотрела на него так, как влюбчивая девушка смотрит на уверенного в себе мужчину. Но ей, разумеется, ни в коим случае нельзя было показывать виду. Женщина на корабле, да еще и на военном судне — позор не только семье, что взяла ее под опеку, но и всему имперскому флоту.

И только сейчас, глядя на читающую даму, я заметил, что ее белое кимоно, запачканное чернилами, пятна которых стали стекать вниз, рисуя длинные черные полосы, стали вызывать у меня ассоциации с формой матроса. Уникальное представление. Браво.

— Олег же просил Юрия рисовать ему портреты не для себя. Он непрерывно писал письма своей любимой, и его волевые портреты, выполненные умелой рукой друга-художника, всякий раз были идеальным вкладышем для любовных посланий. И всегда, когда Олег проводил свое время с Юрием, он, позируя для более удачных портретов, мечтательно рассказывал другу о красоте своей возлюбленной, упоминая ее грацию, жесты, ключицы, движения глаз, скользящую мимику. Он восхищался даже тем, как причудливо ветер колышет ее челку. Лейтенант собирался жениться на ней по возвращению домой, но служба затянулась. Для Олега его возлюбленная была совершенством, и Юрий, рисуя свое совершенство перед собой, завидовала той девушке, воображая в своей голове, какого это быть красивой и, главное, желанной.

Японка вновь перевернула страницу.

— Шли дни, недели… и команда моряков высадилась на остров Юрий — на пограничной территория двух империй, обстановка между которыми накалялось с каждым днем.

Остров Юрий? Черт, а ведь такой и правда существует. Поговаривают, что Россия и Япония до сих пор не могут решить на чьей он территории. Курильские острова были вечно поводом для вражды между этими государствами.

— Остров был практически пустым, — дамы продолжали представление. — Заснеженные пустоши, редкие леса, и один единственный портовый городок для стоянки и починки кораблей с трактиром и японским борделем полным второсортных карюкай, изгнанных из Хоккайдо в виду плохой репутации. Пришвартовавшись, русские моряки сразу пошли в разгул — кто за выпивкой, кто за женщинами, кто на рынок, тратя все деньги на подарки и удовольствия, зная, что их в любой момент могут вновь отправить в длительный путь. Но пока они были полностью предоставлены себе. И именно тогда, вернувшись в очередной раз пьяным из местного трактира, промаринованный в сакэ Олег начал плакаться лучшему другу Юрию.

Голос читающей японки изменился, имитируя прямую речь Олега. А голос переводчицы остался таким же сухим.

— "Я получил телеграмму… я получил эту чертову телеграмму! Я писал ей письма… господь бог мне свидетель… я писал ей письма! Ты, Юрий сам все видел… сам мне помогал их сочинять… иллюстрировал их, цветочки рисовал, соловьев, колибри! Я писал ей письма! И вот телеграмма… вот! Она мне пишет, что я ее забыл, что не шлю ей писем больше, и что выходит замуж за другого. Это конец". Трагедия. Кошмар. "Пойти ли застрелиться что ли? Пить уже невмоготу. Пойло этих косоглазых — грянь! Еда еще сквернее! Пойду на девок посмотрю! — в гневе говорил Олег. — Идем со мною, Юрий! Сам мальчик-девственник еще, небось. Молодой такой, зеленый, нежный. Здесь, говорят, бордель хороший. Девки крашены в белила, яркие наряды, знойный смех. Идем, мой друг! Идем!" "О нет, спасибо, — ответила ему Юрий, — я воздержусь". "Эх, Юрий… друг мой… ты такой славный парень! — продолжал Олег. — Знаешь, была бы у тебя сестра, я бы на ней женился".

Вот это поворот!

— Услышанные слова поразили Юрия, и она, поперхнувшись чаем, недолго думая и все же очень осторожно проговорила в ответ: "А знаешь… у меня вообще-то есть сестра". "Вот как! — Олег воскликнул. — Познакомишь нас?" "Обязательно…" — со смущенной хитростью ответила Юрий. "А расскажи, какая она? — не выдержал Олег подстегнуть свое любопытство. — Она красивая?" И в то мгновение Юрий впервые задумалась о том, что она и сама не ведает, какая же она на самом деле. Она до того дня и вовсе помыслить не могла о том, что может быть красивой, желанной и любимой. Она так долго играла роль юноши, зная о парнях практически все, однако же не знала самого главного, что следует знать женщине о мужчинах — а точнее то, как их соблазнять. Будучи мальчиком снаружи, Юрий не ведала, что и почему им может нравиться, а будучи девушкой под матросским воротником, она не знала, какого это быть красивой… и, главное, как? Она пообещала Олегу, что по окончанию их службы, сразу как они вернутся в родные края, Юрий познакомит его со своей прекрасной сестрой, красноречиво охарактеризовав ее нежной, изысканной, элегантной и чарующе соблазнительной кокеткой. Все, как и любил Олег. Теперь же Юрию оставалось только стать таковой. Но… как? Как, если она уже давно позабыла о своей женской природе… да и по большому счету никогда и не знала о ней? Как, если она никогда не смотрела на себя в отражение, как на нежную девушку, что может быть красивой? Если, она никогда не училась манерам? Не носила корсет? Не подводила глаза? И даже забыла какого это вообще — откликаться на женское имя? Юрий! Вот уже сколько лет ее звали именно так. Да и она сама не представляла, может ли она теперь вообще быть кем-то другим. Это ей и захотелось узнать. Азарт и любопытство вспыхнули в ее юном девичьем сердце. Желая научиться быть женщиной и понять как именно возможно соблазнить мужчину, Юрий к своему стыду набралась храбрости и отправилась туда, где всегда много кокетливых женщин и куда приходят мужчины быть соблазненными — в бордель.

Японка перевернула страницу, и этот жест напомнил мне движение открывающейся двери.

— Первый раз войдя в стены борделя и оказавшись в его темном зале, полном красных фонарей и таинственных штор, побуждающих любопытство, взору Юрия предстали самые разные женщины. Японские красавицы в цветастых кимоно, подобно удавам, извивались вокруг русских мореплавателей. Они игриво смеялись, кокетничали, разливали им напитки, а самые ловкие из этих женщин, сидя у мужчин на коленочках, позволяли себе оголять плечи, лодыжки… и даже грудь, после чего их клиенты не выдерживали и под влиянием их пьянительных чар шли с ними в отдельные комнаты поддаваться плотским утехам.

Произнося эти слова, дама, читающая японский текст, слегка приподнялась, и ее помощница тут же сняла с нее верхнее кимоно, что было испачкано в чернили, оголив под ним чистое не менее белое полупрозрачное одеяние, из под которого, как мне показалось, просвечивались ее коричневатые сосцы присущие южным и азиатским женщинам.

Началось…

Что ж, видимо, я был прав — эти старики, пришедшие в гости к доктору Корвусу, и прям явились сюда ради эротики. Не удивлюсь, если по ходу рассказа японка так и продолжит раздеваться.

— Таких красивых девушек Юрий еще никогда не видела, и у каждой было чему научиться. Вся их женская легкость и пленительность была для них такой естественной, что Юрию стало даже казаться, что она никогда не сможет стать такой же, как все эти красавицы, ведь она так долго была вынуждена подавлять в себе все женское. И даже сейчас, зайдя в дом красных цветов, она была вынуждена смотреть на чарующих дам не как женщина, а как мужчина, ведь ей ни в коем случае нельзя было раскрывать свою тайну… а значит так просто подойти к куртизанке и попросить ее всему научить — она не могла. И все же учительница ей была необходима. "Но кого из них выбрать?" — взволнованно думала Юрий. Ее ведь окружало так много женщин искусных в любви. "Кого выбрать, если каждая из них прекрасна по-своему?"… Юрий дрожала от волнения и желания наконец научится желанному. Но с кем из них? Хотелось не прогадать и выбрать лучшую из представленных ее взору женщин. Да и они сами навязывались молодому красивому морячку. Дамы уже давно устали от мускулистых, щетинистых и грубых клиентов, а тут к ним зашел такой нежный и невинный мальчик. Явно девственник, впервые смотрящий на доступных женщин, боясь поднять на них свой любопытствующий и при этом стыдливый взор. Русские моряки, как и другие европейцы любили щеголять своей растительностью на лице, отращивали себе усы и бороды, как показатель зрелости и мужественности. Юрий же была женственна и даже без намека на первую поросль, и японкам, привыкшим все-таки в первую очередь к японским мужчинам, которые всегда следили за гладкостью своей кожи и уж тем более на лице, этот юноша особенно был симпатичен. "Какой милый мальчик-красавчик, — говорили дамы, вешаясь к нему на шею. — Ты заблудился? Хочешь стать мужчиной? Или может хочешь найти себе мамочку? Мы можем помочь тебе и с тем и с другим…" Акулы подшучивали над молодым карпом в океане. Юноша сразу привлек внимание и интерес куртизанок, и каждая из них хотела позариться на невинность Юрия. Многие были готовы даже дать ему первый раз совершенно бесплатно, ибо деньги хоть и играли роль для этих женщин, но более ценным для них было то, чтобы их в этой жизни хоть кто-то запомнил. Моряки и торговцы приходят и уходят, сотни лиц день за днем. Жизнь проходит, тело истощается. И никто из них, оказавшихся в борделе поневоле, так ничего и не оставлял после себя… пустые и бессмысленные судьбы… а посему они мечтали оставить после себя хотя бы воспоминания. Но разве кто-то поминает проституток? Они как еда, одноразовые салфетки. Вспоминают, как правило, только самых первых. Вопрос только: кто из них будет первой? Кого выбрать? С одной стороны все японские женщины были идентичны — у всех одинаково побеленные лица, красные губы, нарисованные брови, прямые длинные волосы цвета вороньего крыла, собранные в причудливый пучок варэсинобу… ведь традиционная красота японской женщины — это не подчеркивание индивидуальных качеств, а наоборот их сокрытие. Однако с другой стороны каждая из этих женщин была по-своему уникальной и непохожей на других. И речь шла вовсе не о цвете их кимоно и тканей, из которых они были сшиты, ибо русские моряки различали одну от другой только по одежде… нет, женщины в глазах Юрия разнились еще и по манерам. Одна соблазняла мужчин хитрым и скользким беглым взглядом, другая управлялась кокетливым хихиканьем, изящно прикрывая лодожкой свой ротик, третья применяла открытую улыбку, четвертая ловко пленила знойным шепотом, пытая — острым юмором, шестая — нежностью, седьмая — вульгарностью, восьмая — недоступностью, девятая — самоуверенностью. Каждая была однозначно прекрасная! И каждая приковывала к себе внимание мужчин. Но Юрий не была мужчиной, а посему ей этого было недостаточно. Она искала нечто иное… нечто более значимое, ведь она хотела, чтобы ее учительницей по любви стала лучшая из женщин. А посему Юрий выбрала именно ту, на которую не смотрели мужчины, ибо она казалась невидима, словно мутная тень… женщина присутствовала в помещении, однако казалось, будто ее там нет. Она стояла особняком ото всех. И если ее манеру вести себя можно было как-то описать словом, то нужное слово по мнению Юрия было бы "скромность". "Я не продаю тело…", — тут же ответила женщина, даже не посмотрев на юношу, когда к ней подошли. "Простите меня, — засмущалась Юрий, — я полагал, это дом развлечений". "Так и есть", — ответила дама. "Тогда, что же вы продаете?". "Искусство", — сухо прозвучало в ответ. Воодушевившись услышанному, Юрий все также застенчиво достала рисовальный блокнот с карандашом и проговорила: "А я как раз хотел попросить вас мне попозировать… для рисунка". И лишь тогда, впервые бросив мимолетный взгляд на молодого морячка, женщина сказала: "Попозировать? Ах, полагаю, вы из тех, кто просто любит смотреть. Ладно. Проходите". Они зашли в отдельную комнатку, предназначенную для парных уединений и зашторили проход красной шторой. "Так вы хотите нарисовать меня?" — спросила женщина с явной риторикой в голосе и медленно прилегла на диванчик… красиво, соблазнительно, но ни коим образом не вульгарно или хоть сколько-то вызывающе. "Да, — начала Юрий, сев напротив и сходу приступив делать первые наброски. — Я бы хотел запечатлеть вашу красоту, попытаться понять… осмыслить ее… уловить". Женщина на диване с одной стороны расслабилась, понимая, что этот юный морячок к ней уж точно не прикоснется, а с другой стороны озадаченно сдвинула брови, сразу почувствовав неладное в своем клиенте. "И вы не попросите меня раздеться?" — острожно поинтересовалась она, заметив, что ее уже начали рисовать в том виде, в котором она была. Для нее подобное поведение от мужчины… и уж тем более в подобном заведении было в новинку. "Нет, прошу вас. Не двигайтесь… я хочу поймать ваш силуэт…" — тут же ответила вдохновленная красотой Юрий. "Я польщена, что стала музой для художника, — с хитрой улыбкой промолвила женщина, уже давно поняв, что здесь происходит, — но будьте любезны сказать, зачем вам это все?". "Я… — робко начала Юрий, нервно дергая графитом туда-сюда по листу, — я бы хотел… понять… понять красоту… понять, что значит соблазнения… что значит соблазнять. Хочу я ощутить, какого это на самом деле быть… быть…". "…женщиной?" — усмехнулась дама. Юрий не ответила, а лишь молча отвела глаза и проглотила слюну, боясь, что о ней могут подумать неладное. Мужчина, который интересуется женскими тайнами, может быть принят за педераста и содомита, что ей — Юрию — будучи окруженной в компании суровых моряков, среди которых царят гомофобные настроения, могло обернуться очень драматично. Один нелепый шаг, один взгляд, один намек — и тайна Юрия, которую она так тщательно и долго скрывала, могла быть раскрыта. Ей следовало быть осторожнее. Ей следовало и вовсе бежать из этого борделя, как можно скорее, а еще правильнее — ей и так и совсем не следовало сюда приходить с самого начала. Слухи и сплетни быстро разлетались по подобным местам, и новость о некоем женственном юноше, у которого к своим годам так и не начала появляться растительность на лице и который, придя в публичный дом, даже не прикоснулся к куртизанке, попросту не могла не оставаться незамеченной и не вызывать подозрения. И все же Юрий была готова рисковать. Она уже пришла сюда, и бороться с тем желанием и любопытством, что требовала ее истинная природа, она была не в силах… хоть пока еще не могла объяснить самой себе, чего же именно она хочет познать. Японская женщина, внимательно изучив взглядом своего клиента, ухмыльнулась, медленно привстала с диванчика, предназначенного для двоих, и начала свою речь: "Я не могу научить тебя соблазнять. Я не куртизанка, как все те девушки, что смеются там за ширмой". Она осторожно подвинула шторку, чтобы выглянуть в главный холл, где расписные дамы в ярких кимоно сидели на коленях крепких русских моряков. "Только посмотри на них! Как вульгарно! Грязно! Глупо!" — заявила женщина, не показывая никаких эмоций на лице. "Если вы не куртизанка, то тогда кто же вы?" — удивилась Юрий, все еще пытаясь нарисовать таинственную красавицу, да только уловить ее сущность пока все никак не удавалось. "Я гейша!" — ответила она, повернувшись лицом к своему наблюдателю. В ее интонации по-прежнему звучала безэмоцинальность, однако на сей раз проскользнули ночки гордости и высокомерия в отношении всех остальных в заведении дам. "Гейша?" — переспросила Юрий, не зная таких слов. "Да, гейша. — подтвердила женщина и, с особой ловкостью выхватив у юноши листок бумаги, схватила со стола кисть, окунула его в черную, как беспросветная бездна, чернильницу и, придерживая отвисающий рукав своего белого, как свежий снег, кимоно, начала демонстрировать навыки изящной каллиграфии.

В этот же момент чтица ловко осуществила озвученный ею жест, и кистью на бумаге написала.

— "Гей"… "ша".

"芸者".

"Искусство. Личность."

— "А по сему я не куртизанка, — повторила она. — Я не могу показать тебе то и каким образом женщины соблазняют мужчин. Нет. Я покажу тебе, как сделать так, чтобы мужчины соблазнялись сами. В этом и заключается великая мудрость настоящих гейш. Мы не выбираем одну цель, не играем роли охотников и добычи. Для нас нет чувств и эмпатии. Мы сами помещаем себя на пьедестал, становясь объектом желания окружающих. Мы не искушаем, а порождаем само искушение. Это и есть наше основное искусство. Оно требует выдержки и мастерства. Годы практики и каллиграфическая точность… ибо малейший промах, и женщина, именуемая гордым словом "гейша", в мгновение ока превращается в обыкновенную кокетку и шлюху.

Она явно говорила про себя.

— "Научи меня! — воодушевившись просила Юрий. — Я буду приходить к тебе каждый день, чтобы научится искусству гейш… в смысле, я… я художник. Я хочу задокументировать вашу культуру… хочу понять ее глубину". Дама ухмыльнулась с тенью снобизма и неприкосновенного высокомерия. "Ты никогда не поймешь нашу культуру, как и всякий гайкокудзин. Никогда не постигнешь тайну гейш. И все же… — дама вновь бросила внимательный взгляд на бледнолицего клиента, понимая, что и у Юрия явно есть своя тайна, добавила: — приходи завтра! Я стану твоей кьёши. А пока… время вышло. С тебя пять иен". "Я приду, — сказала Юрий. — Обязательно приду! Скажи только, как тебя зовут?" Гейша хитро улыбнулась, давая свой ответ: "Юри". "Юрий? — удивился юный клиент. — Это же мужское имя." Неужели гейша тоже хранила такую же тайну, которую хранила Юрий все эти года? Неужели она и вправду общалась сейчас с переодетым мальчиком, под слоем белил которого сложно было различить истинный пол? Неужели она и вправду встретила того единственного человека, который был в состоянии ее понять как никто другой? Юрий в своих художественных изысканиях ведь так и не раздела эту гейшу, с которой провел целый час, а посему это и вправду мог быть мальчик под тем живописным поясом кимоно. Не просто так ведь эта дама была столь сильно обделена вниманием в борделе, полном голодных на женщин мужчин. Все сходилось.

К тому же, как мне известно, ремесло гейш изначально было ремеслом мужчин. Как и актеры и музыканты — женщинам туда был вход закрыт. Любую женскую роль исполняли лишь переодетые мужчины. И первыми гейшами были исключительно юные мальчики, которые своими манерами и жестами лишь подражали женской природе. В этом подражании и заключалось их первоначальное искусство. Второй же задачей было создание и совершенствование искусства искушения мужчин. И мальчики так хорошо справлялись с этой задачей (к тому же, будучи сами мужчинами, они-то уж точно знали какие жесты, манеры и движения их искушают), что вскоре сами женщины стали подрожать повадкам этих ряженых юношей, которые в свою очередь имитировали девушек. Замкнутый круг. Так что встретить гейшу мужчину было обычным и даже частым явлением, поскольку именно они и стали основоположниками данного ремесла. Женщины пришли в профессию гораздо позже. И долгое время их даже не признавали за истинных гейш, считая дешевой подделкой и второсортным подорожанием, ведь женщине было куда проще играть роль идеальной женщины, чем играть такую же роль мужчине. А в подобном упрощении терялся целый пласт данного искусства.

— Но нет. "Юри — это женское имя, — пояснила гейша. — С японского языка оно переводится как "лилия". Цветок соблазна".

Забавно. Изначально имя Юрий появилось от греческого имени Георгий… точнее Георгиос, что переводится как земледелец, землевладелец. Короче говоря тот, кто управляет землей. Гео — земля, что можно также трактовать как планета и даже целый мир. При дословном переводе это имя можно трактовать, как повелитель мира или повелитель земли. А вариант Юрий — через "Ю" — возникший из-за невозможности произношения в древнеславянской речи начального мягкого "Г", стал еще и обозначать короля вселенной, ведь теперь имя можно еще перевести с латыни. "Ю" — как "U", а точнее "V" — это universum… viniversvm — мир и вселенная, а "рий" — это одна из устаревших форм слова "rex","regis", "regem", то есть король или властелин. Король вселеной!

Классное имя, однако.

Но, видимо, чтобы не щекотать тщеславие всех носителей этого имени, его все чаще стараются переводить как земледел или землевладелец. И кстати говоря, имя Георга Корвуса тоже имеет аналогичный перевод, ведь это тоже самое имя.

Значит Юрий — это земледелец и управляющий землей, тогда как японская Юри — это лилия. Цветок, который растет на земле. Символично. Вот только в рамках данного сюжета это не Юри пришла к Юрию, чтобы цветку расцвести на земле, а наоборот цветок учил землю расцветать… если в этом есть хоть какой-то смысл.

— Так и начались уроки, — дамы продолжали рассказ. — "Быть гейшей — это быть искусством и личностью в одном лице,  — говорила Юри, пока Юрий внимательно следила за каждым ее движением и жестом, внимая всем ее словам. — Гейша не просто так состоит именно из этих двух кандзи. Быть "искусством" и быть "личностью" — это основа всему, что претендует на самоуважение и достоинство. И в нашем же случае… заметь, что искусство первично. Личность же всегда идет потом. Для этого каждая гейша должна принести в жертву свою индивидуальность во имя традиции искусства, создавая настоящую красоту. Женщина покрывает лицо белилами, аккуратно выщипывает брови и рисует поверх них новые… широкие, черные, грубые. Ибо истинная красота японской женщины заключается в том, чтобы выглядеть так как все остальные… и при этом уметь выделяться и покорять. Настоящая гейша влюбляет в себя не телом, а душой. Соблазнять своей внешностью — легко. Это ремесло доступно даже для простых дворовых девок. Каждая способна ярко накрасить губы, одеть красное кимоно и громко смеяться, строя из себя доступную дуреху и тем самым привлекать к себе внимание. Мужчины на это ведутся. Безусловно. Но ведутся только такие же дешевые и необразованные самцы. Не люди, а звери, ведомые лишь примитивными позывами. Мы же здесь для того, чтобы в нас влюблялись личности… самые изысканные мужчины… лучшие мужчины… высший сорт! А для этого необходима высшая степень искусства. Никакой естественности, индивидуальности и всего того, что делает нас человеком. Все слабости, чувства, страсти, сомнения должны быть скрыты глубоко, а то и вовсе искоренены. На поверхности лишь идеальная маска но, кукла бундару, нигне. Совершенство в каждом изгибе, поворот головы, грация, интеллект, учтивость. Мужчина должен чувствовать себя желанным гостем, уважаемым и почетным… и все же не более чем гостем. Своей приятной и услужливой компанией гейша дает каждому мужчине понять, что он в помещении главный и что он здесь единственный победитель, а она же его личный трофей… подарок, который уже в его собственности, но который он еще не испробовал. Мужчина — господин. Каждый мужчина пьянеет от прямого созерцания женских глаз, но, как каждому господину, ему еще больше льстит и сводит с ума, когда перед ним кротко опускают взгляд. А посему косвенный уклон глаз — это главное оружие гейши. Затем… походка. Жесты. Плавное движение рук. Изящный изгиб обнаженной кисти, чтобы на гладкой коже была видна узкая жилка или очертание косточки, подчеркивающая изысканность женщины и побуждающая мужское воображение. Если у нее столь пленительные изгибы запястья, то какое же у нее тогда все остальное тело? Это потаенная красота… тонкое искусство недосказанности — вот ключ к сердцу мужчины. Гейша не обнажает свое тело. Напротив. Она очень строго одета, однако при этом ощущается совершенно обнаженной. Таким образом, смея хоть сколько оголить руку чуть выше кисти или, о, помилуйте меня духи, линию ключицы под кимоно, как у мужчин сразу приливает кровь. Каждое действие совершается не просто так. Все работает на совершенный образ и на максимальный эффект. Это ритуал… женский ритуал, проверенный и отработанный годами, в котором нет ничего случайного. Однако, самый главный секрет заключается в том, чтобы в мастерстве своего искусства все это выглядело непринужденно. Присаживаясь к мужчине, гейша как бы ненароком соприкоснется с ним плечом, а еще лучше боком бедра… но всего лишь на мгновение. Случайно. Легкая затравка. А во время беседы сама предложит чай и, наливая напиток в его стакан, ненароком коснется руки мужчины, дабы он ощутил неожиданную прохладу ее кожи. Причем важно это делать не сразу, а лишь тогда, когда господин уже выпил достаточно горячего напитка и вдоволь согрелся, ведь если у вас будет одинаковая температура тел, то эффект от прикосновения может остаться незамеченным.

И тут я понял, что слово "гейша" — это ни столько "личность искусства", сколько "искусственная личность", ведь все в их поведении ненастоящие. Я всегда испытывал какую скользкую неприязнь к культуре гейш, но никогда не понимал почему. С одной стороны вся эта утонченная эстетика притягивает и зачаровывает, но с другой стороны пугает и отталкивает, чем-то враждебным и чужеродным. Теперь же я, наконец, понял почему так, ведь в гейшах нет ничего настоящего. Один лишь театр и притворство. Сперва идет искусство, а уж только потом какая-либо личность.

Наверное, по этой же причине я никогда не любил кабаре, бурлеск представления и даже классический балет, ведь они столь же притворны… причем очевидно притворны! Они, как и культура гейш, тоже придуманы мужчинами и в первую очередь для развлечения мужчин. А уж мы-то знаем толк в том, как доставлять удовольствие самим себе, и поэтому все в подобных шоу и развлечениях работает на то, чтобы радовать мужской глаз, ухо и, самое главное, эго. Все рассчитано с хирургической точностью. Целая наука. Мужчины научили женщин, как правильно себя с ними вести. Да что там говорить?! Мужчины даже научили женщин одеваться так, чтобы это в первую очередь нравилось именно нам — мужчинам. Не просто так ведь все самые успешные дизайнеры самых именитых домов женской моды — мужчины. Если задуматься, то совершенно все женские уловки по искушению были придуманы мужчинами.

Видимо, в этом и есть истинный смысл гейш, кабаре и прочих развлекательных услуг — видеть оборотную сторону Мадонны… чтобы через искусство показать истину женской природы. А истина в том, что в женщинах нет ничего кроме искусственности.

Нет там никакой личности. Лишь очередной инструмент для мужской мастурбации.

И в конце концов нет ничего более искусственного, чем все эти жалкие попытки женщин опровергнуть данное утверждение.

— "Также помни об улыбке, — продолжала учительница. — Улыбка не должна сходить с лица, однако ей следует оставаться в пределах скромности и застенчивости. Уста всегда закрыты, и ни в коем случае нельзя показывать зубы. Оголенный оскал — это признак агрессии, демонстрация клыков и своей хищной натуры, которая должна быть сокрыта от мужчины любой ценой. Настоящая гейша, как и всякая опытная женщина, будучи на охоте, должна строить из себя жертву… беззащитную, желанную. Но при этом, как бы ты ни хитрила, не стоит полагать, что ты хоть сколько-то можешь быть умнее мужчины, каким бы простаком он ни был. Если мужчина и прямь не способен распознать искусственную блажь в твоих глазах, то уходи и не трать на него время, ведь он слеп и недостоин. Наивный глупец, не разбирающийся в людях, а по сему не имеющий никаких перспектив в жизни. Низший сорт человека. Но тот мужчина, что видит тебя насквозь… видит твою ядовитую душу, корысть и желание быть вожделенной… мужчина, что понимает каждую из твоих уловок и все равно с радостью на них ведется, делая вид, что он обманут, играя с тобой в маски так же как играешь с ним ты — только такой господин достоин твоего внимания. Скажи, Юрий… а твой мужчина из таких?". "Что? — удивилась юная дева, продолжая играть роль мужественного моряка. — Я не понимаю, о чем вы?". "Неужели ты и правда думаешь, что я не знаю, кто ты? — ухмылялась опытная дама. — Ты еще не успела заговорить со мной, а я уже сразу распознала, что ты девушка. Этим театром ты можешь обманывать дураков-мужчин, и уж тем более этих пустых моряков из твоего окружения, но обманывать меня — профессиональную гейшу — это смешно". Юрий хотела сменить тему, как-то оправдаться, как она обычно делала на корабле, когда ей казалось, что она себя могла чем-то выдать, но сейчас это было бесполезно. Все ее поведение в присутствии гейши ясно говорило о том, что Юрий кто угодно, но только не мужчина. Уж которую неделю она захаживала в этот бордель каждый вечер и за все это время ни с кем не переспала. Да и темы, которые ее интересовали попросту не могли интересовать мужчину. Юрий была даже удивлена, почему эта гейша, догадавшись обо всем в первый же день, так и не сдала ее. В подобных борделях постоянно ходили разные сплетни, как подтвержденные, так и совершенно надуманные. Женщины цеплялись за малейший повод, чтобы пошептаться в курятнике. Конфликт между Японией и Россией должен был вот-вот привести к войне, и подобные бордели служили хорошим средством для шпионажа, сбора информации с пьяных моряков, и при любой удобной ситуации эти куртизанки способствовали тому, чтобы дискредитировать врага. Однако Юри за все это время так и не сдала Юрия. "Почему? — спросила Юрий. — Почему вы помогаете мне?". "Потому, что я нахожусь здесь по той же самой причине, что и ты, — ответила Юри. — Я влюбилась". "Вы?" — удивилась Юрий. "Да. Я влюблялась. И не раз. А это запрещено гейшам. Или как еще по-твоему столь опытная искусница из Киото оказались здесь на самом крою империи? В этом снежном аду…". "Вас изгнали?" — предположила Юрий. "Нет, — ответила Юри и задумалась. — Точнее будет верным сказать, что я сама себя изгнала. И все из-за любви". "Расскажите! Прошу вас!" — Юрий хотела знать всю правду. "В Японии есть легенда о снежной красавице. Ее называют Юки-онна. Это призрак… юрей, о котором говорят, что она женщина, которая приносит беду каждому, кого она полюбит и приласкает. О ней ходят много разных и противоречивых мифов, но все они всегда закачиваются одинаково трагично. Мужчины умирают в ее объятиях, и не только мужчины, но и дети. Юки-онна желает любви… желает любить и быть любимой, но там, куда она приносит любовь, туда же приходит и смерть. А правда в том, что миф о снежной женщине — это не вымысел, а биография моей жизни. Я родилась холодной зимой. Говорили, что меня рожали прямо в снегу. Мать умерла при родах. Первый человек, который любил меня и кого должна была любить я, умер из-за меня, не успев я даже сделать первый вздох. С рождения мои глаза имели неестественный для японцев серый оттенок, тогда как кожа была слишком бледной. И меня всегда называли снежной девочкой. В каком-то смысле это было оскорблением и позором, так как полагали, что моим отцом был не японец, а гайдзин. С таким происхождением у меня был только один жизненный путь — путь цветов и ив. И уже с детства я окунулась в мир карюкай. И если ты думаешь, что я хотела быть здесь или в каком-нибудь еще борделе, ты сильно заблуждаешься, Юрий. Я работала изо дня в день, чтобы стать гейшей, а не куртизанкой. Я обучалась искусству беседы и танца, играла на музыкальных инструментах, знала культуру и традиции чаепитий, изучала языки и историю. Мною восхищались. Я была популярна… в особенности среди иностранцев, ведь я не была похожа на остальных японок, как бы я ни пыталась закрашивать свое лицо и скрывать индивидуальность. Мужчины всегда обращали на меня внимание… лучшие мужчины, богатые, знающие цену вещам и предпочитающие лучший сорт развлечений. За вечер в моей компании, ограничивающийся лишь беседой и парой кружек чая, мне платили столько иен, сколько эти проститутки не заработают и за год. Я была настолько привилегированна и независима, что могла самостоятельно покидать юкаку когда мне вздумается и свободно гулять по Киото. Однако потом я сделала в своей жизни ошибку. Я позволила себе влюбиться. Гейшам любить запрещено, тем более гейшам моего статуса. Но кто мог меня остановить? Чувства нахлынули, как восточный тайфун, побудив во мне дрожь, сравнимую с землетрясением. И тогда я поняла, в чем же истинное предназначение женщины.  Она появляется на свет не затем, чтобы грациозно соблазнять своей притворной красотой или чтобы поражать воображение изящным искусством, а затем чтобы искренне любить. Моим первым был зажиточный предприниматель — гайдзин из Англии. Видимо, я и правда была полукровкой и была похожа на свою мать, так как влюблялась в иностранцев. Хотя они сами предпочитали мою компанию, ведь по их мнению я не была похожа на остальных японок. Англичанин с волосами, словно ржавая сталь, обещал забрать меня из Японии на свою островную империю, о которой он рассказывал мне каждую ночь. Я мечтала жить в его покрытой туманом стране, но через пару дней после знакомства со мной он сильно простудился и заболел чахоткой. Зимы в Японии очень холодные. Иностранцам трудно привыкнуть к нашим тонким стенам. Я видела, как он чахнет и ничего не могла с этим поделать. Уже через год я его похоронила. Мне казалось, что с его смертью закончилась и моя жизнь тоже. Все было серым и безликим. Я даже не помню, как я жила. К моей удачи, хорошая репутация и доведенное до совершенства мастерство гейши позволяли мне работать. А работа всегда отвлекает. Углубившись в повседневность, я видела тысячи глаз, сотни клиентов, музыка, танцы, светские беседы, выпито бесчисленное количество чая. Каждый день был похож на предыдущий. Снова и снова. Снова и снова. Но затем… появился он! Опять гайдзин… но теперь с другой стороны океана. Американец… со смешной кожаной шляпой, с волосами цвета соломы и с такими же серо-голубыми глазами, как у меня. Любовь настигла нас обоих врасплох. Он не был богатым, но с ним я чувствовала себя как за непробиваемой оградой. Я бросила свое ремесло гейши, стала жить с ним и начала полностью посвящать свое тело и душу этому мужчине. Он рассказывал мне о своей стране, о бескрайних полях, именуемых прериями, о своей ферме и о странных рогатых животных, похожих на быков, но совершенно не таких, каких я видела в Японии. Мой мир вновь наполнился мечтами о путешествии в далекую страну, о которой я ничего не знала. Я была счастлива. Ждала лишь когда завершится его работа, чтобы мы вдвоем смогли уплыть в новый свет навстречу восходящему солнцу. Но я этого так и не дождалась. С приходом зимы американец, привыкший к жаркому климату, отморозил себе ноги в наших горах и уже совсем скоро умер от гангрены. Все мои мечты, ровно как и мое сердце, были разбиты на мелкие осколки… уже второй раз. Я думала о сэппуку, думала сбросится с горы или утонуть в реке. Думала о многом, лишь бы не думать о главном и о самом больном. И тогда… в один вечер, напившись сакэ, я разговорилась с пожилой женщиной с фермы у кладбища. Буракумин, увидев, как я — живая, но уже словно призрак юрэй Юки-онны — столь отчаянно ищу смерти и забвения, блуждая по кладбищам после выпитого нихонсю, рассказала мне о главном смысле жизни… о подснежниках! Как бы ни было холодно и бело вокруг, рано или поздно из-под снега вырастают цветы… новая жизнь, и бытие вновь наполняется радостью. Женщина призналась, что она всю жизнь была из неприкосновенной касты изгоев "эта" — низший слой иерархии людей. Всю жизнь ее преследовали позор и нищета. Даже стать проституткой — для нее было несбыточной мечтой, ибо ее каста была еще ниже этого, находясь за непреодолимой преградой. Ей и ее семье было дозволено только работать с покойниками, устраивая ритуалы погребения, и молча слушать оскорбления в свой адрес и покорно платить дать и переносить побои ото всех, кто выше их. Другой судьбы у нее быть не могло. Жизнь была невыносима. Но эта женщина, видя смерть каждый день, знала, что в конце концов синигами всех уровняет… и императора и гробовщика. И единственная мудрость, как мы способны побороть все страдания, неумолимо уходящее в небытие время и даже саму смерть — это дети, что появляется сквозь боль и холод, словно подснежники на снегу. Как бы больно и невыносимо порой ни было той женщине, чья жизнь была хуже смерти, только в своих детях она находила утишение… даже не смотря на то, что им была уготована такая же тяжелая судьба. И тогда я решила дать себе последний шанс. Я решила родить ребенка. Мечты о прекрасных иностранцах и далеких путешествиях остались давно в прошлом. Я нашла себе простого японского мужчину. Любила ли я его? Не знаю. Наверное, он любил меня. Мы сыграли свадьбу. Даже не помню церемонии. Кажется, она проходила в деревне его семьи. Я сразу забеременела. Хотела полностью отдать себя ребенку. И вроде все снова стало хорошо. Наступили повседневные и беззаботные дни ожидания родов. Я полагала, что у меня родится девочка. Надеялась на девочку… чтобы дать ей такую жизнь, которой никогда не было у меня. Мне хотелось стать для дочери такой матерью, какой я в свое время была лишена. Я уже любила своего ребенка, как ничего более на свете. Весна в моей жизни вот-вот должна была наступить, но зима так и не оставила меня в покое. У мужа появились проблемы с деньгами, и мы были вынуждены отправится в Токио. По пути через заснеженный лес наша лошадь сломала ногу. Повозка встала, и вокруг не было ни души, кто бы мог нам помочь. Холод, зима, снег, метель. Муж пошел в ночь искать помощь, в надежде дойти до ближайшей деревни, а у меня, возможно от стресса и паники, начались преждевременные роды. Мужа я так и не дождалась, и, как и моя мать, я также родила прямо на снегу, украсив холодную девственную природу теплыми брызгами живой крови. Да, это была девочка. У нее были мои глаза. Глаза цвета соленых слез. Слезы счастья и нестерпимой горечи… ведь до утра она так и не дожила. Холод зимы забрал ее у меня. Мороз отнял всех, кого я когда-либо любила. И как мне потом сказали, мой муж тоже был найден замершим в реке, умерев в ту же ночь. Все, на кого я дышала с любовью, умирали по причине холода. Мне стало казаться, что причина всех несчастий находится во мне самой. И тогда я поняла, кто я такая на самом деле. Я была воплощением демона Юки-онны, и больше незачем было это отрицать. С тех пор я стала носить только траурно-белое кимоно, чтобы люди видели мою сущность и обходили стороной, и чтобы я сама не забывала, кто я.

В западной цивилизации таких женщин, что хоронят своих мужчин, называют "черными вдовами", ассоциируя их с самкой паука "latrodectus mactans", которые съедают самцов сразу после спаривания с ним.

— Меня изгнали подальше, как сумасшедшую… или точнее я сама себя изгнала на самый край империи, дабы быть подальше от того, что может мне напоминать о любви. Компания дешевых куртизанок и пьяных моряков, пропахших табаком и алкоголем. Самое дно похоти и безразличия ко всему, кроме пары монет и телесного удовольствия. О какой любви здесь можно зарекаться? Но затем… в этот бордель явилась ты!". "Я?" — удивилась Юрий. "Да, ты! — Ответила Юри. — Влюбленная по уши юная дева в мальчишеском мундире, пришедшая сюда, чтобы научится быть женщиной и понять какого это быть с мужчиной". Юрий напряглась. "Но не волнуйся! Ты явилась по адресу… — продолжала Юри. — Я тебя научу". "Нет, я… — засмущалась Юрий, когда женщина приблизилась к ней. — Пожалуйста, не двигайтесь. Я хочу дорисовать вас… Ах!". "Убери свою тетрадь, глупышка. Любовь — это не то, что можно нарисовать или запечатлеть словами, каллиграфией… Любовь познается лишь чувством и практикой. Закрой глаза… — Юри принялась шептать. — Представь, что я тот самый… тот возлюбленный. Расслабься. Да. Расслабь свои губы. Вот так…".

Понеслось.

— "Тебе понравилось?". "Я…". "Хочешь еще?". "Я никогда ранее не…". "Не целовалась?". "Да…". "Я знаю. Иди сюда…". "Я…". "Тише… не открывай глаза. Да, вот так. Так. Хочешь еще?". "А… а можно?". "Ты мне за это платишь, не так ли?". "Я не знаю, как вести себя. Я… не знаю, что чувствовать. Не знаю, что должен делать мужчина в таких ситуациях…". "Мужчина бы поддался инстинктам и накинулся бы на меня, как тигр на журавля. Но ты пришла сюда понять, какого это быть женщиной, так что позволь мне сегодня стать твоим мужчиной. Смешно. Твоя нелепая маска ныне будет на мне…". "Но я не…". "Молчи! Нет, поцелуй еще раз… просто целуй! Не думай… Да. Так…". "А если…". "Подвинься ко мне…". "Подожди… я…". "Тебе нравится?". "Да, я…". "Мне продолжать?". "Извольте…". "Сейчас… У тебя хорошо получается. Такие пухлые губки…". "Вы тоже очень нежны…". "Снимай это…". "Что?". "Сними… да, снимай…". "Но здесь так прохладно…". "Я тебя согрею. Это бордель. Снимай… Вот так. Это тоже. Да… Ты такая юная…". "Мне немного некомфортно…". "Снимай. Доверься своему телу…". "А что если к нам сюда зайдут? Меня раскроют…". "Не глупи. Просто расслабься. Хотя я поражена. Как ты умудрялась хранить свою тайну с такой грудью…". "Что? Она большая?". "Здесь каждая бы позавидовала…". "Это хорошо?". "Просто ложить…". "А вы?". "Сама раздень меня…". "Я?". "Да. Ощути какого это…". "Так. Как тут?". "Тяни за пояс. Еще. Не бойся…". "Вы так элегантны…". "Это все кимоно…". "Нет, правда. Ваше тело. Оно такое… оно…". "Да куда мне до твоей юности… Ты такая худая. Розоватая грудь…". "Юри, я…". "Ну что ты? Сними с меня… не бойся. Нравится?" "Вы очень красивы…". "Иди ко мне. Вот так. Ближе. Нет, лежи. Да. Лежи так. Закрой…". "Что?". "Глаза…". "А, да…". "Расслабься. Да. Просто откинься назад. Нравится?". "Да…". "Не бойся так… Языком. Можно…". "Все мокро…". "Просто слюна. Продолжай…". "Я…". "Хочешь еще?". "Да…". "Так?". "Да…". "Еще?". "Что? Куда вы?". "Лежи…". "Юри, я…". "Такая нежная грудь. Волнистые ребра. Плоский живот. Пупок полон тайн…". "Я…". "Все хорошо…". "Я правда не…". "Лежи так. Расслабься…". "Юри…". "Да… Вот оно…". "Ю…". "Даже не знаю, какие из губ слаще…". "Это так…". "Тебе нравится?". "Да, очень…". "Ты вся сочишься…". "Продолжаете…". "Еще?". "Да… Черт…". "Что?". "Нет, продолжайте… Да… Еще… Почему так… Почему мне так… Господи… А с мужчиной будет так же?". "Как?". "Так же хорошо?". "Мужчины грубы. С ними все иначе, но от этого не менее сладко…". "Прошу вас…". "Мне продолжать?". "Да. Грубее…". "Так?". "Да. Вот. Нет. Сделайте то, что сделал бы… мужчина сделал бы…". "Ты этого хочешь?". "Очень прошу…". "Иди сюда. Так. Оближи мои пальцы. Еще. Да, полностью. Этот тоже. Побольше. Вот так. Хорошо. Теперь расслабься…". "Я… Так подождите немного…". "Ты хочешь?". "Да, но все это так…". "Ничего-ничего… потерпи…". "Ю… Ай…". "Еще чуть-чуть…". "Мне больно…". "Это нормально…". "Больно…". "Вот так… Так…". "Все очень…". "Теперь лучше?". "Нет… Не знаю. Я… Что это? Кровь?". "Да. Совсем немного…". "И… Что теперь?". "Это нормально. Теперь ты женщина…". "Я?". "Давай еще…". "Подождите. Я…". "Лежи. Расслабься…". "Что вы…". "Вот так. Еще… Да?". "Да. Продолжайте…". "Так?". "Да. Еще…". "Еще?". "Да. Я… Юри…". "Да?". "Я…". "Что?". "Еще… Я…". "Дыши…". "Люблю вас…". "Молчи…". "Люблю…". "Все так говорят…". "Я правда…". "Хватит…". "Нет. Юри…". "Что?". "Я правда люблю вас…". "Время вышло…". "Время? Что?". "Твое время вышло…". "Но я…". "Что ты? Думаешь, ты единственная, кто признавалась мне в любви?". "Я не…". "Ты любишь не меня, а искусство гейши. Помнишь? Кому как не мне в себя влюблять…". "Это другое…". "Другое? Ты любишь того своего мужчину, ради которого ты и пришла ко мне…". "Да, я пришла… Нет. Я люблю не его, а вас…". "Меня? Наивное дитя. Ты любишь не меня, а то чувство, что я в тебе сейчас зажгла…". "Как это?". "Ты себя любишь, глупая! Ты наконец стала женщиной, и тебя это пьянит. Впервые в жизни ты перестала притворяться, и позволила взять вверх своей собственной природе…". "Нет. Я правда люблю вас…". "Возвращайся к своему суженному…". "Он мне не нужен…". "Иди…". "Позвольте…". "Что?". "Позвольте мне хоть дорисовать вас…". "Это еще зачем?". "Очень прошу. Я правда люблю вас, Юри. И хочу запечатлеть вас такой…". "Ты меня плохо слушала, не так ли? Я же говорила, что меня нельзя любить…". "Я помню. Вы Юки-онна… Я хочу лишь…". "Меня нельзя рисовать. Уходи! Уходи, я сказала…". Юри выхватила у Юрий тетрадь, желая помять и уничтожить все те наброски и рисунки, что были уже сделаны. "Нет. Хватит!" — кричала Юрий, но восстановись порванные листы уже было нельзя. "Не надо меня рисовать. Не надо меня помнить — ни тебе, никому! Меня не существует! Я призрак бесплотный. Ветер в горах…". "Вы человек…". "Пустота под маской кицунэ…". "Не говорите так…". "Ты даже имени моего не знаешь…". "Юри…". "Наивная. Просто уходи…". "Я буду вас помнить…". "Уходи!". "Всегда…". "Уходи!". И Юрий ушла.

Японка перевернула страницу.

— Больше Юрий в борделе не появлялась. Как-то раз она спросила своих сослуживцев, видели ли они гейшу Юри… или как ее там звали на самом деле, но те и представления не имели, о ком шла речь. Для них все те куртизанки в борделе были "гейшами", и все они были на одно лицо и одно тело. Они даже их имен не помнили под утро, так как и имена у всех были одинаковыми… а точнее одинаково непонятными. И теперь Юрий, став настоящей женщиной под мундиром настоящего мужчины, смотрела на Олега и не видела в нем ничего такого, из-за чего с этим человеком она смогла бы почувствовать себя женщиной. Он был всего лишь крепкой оболочкой, пустой и скучной. "Ну что, — как-то раз заговорил он с Юрием. — Познакомишь мня со своей сестрой? Говоришь, она красивая?". "Боюсь, увы… — сухо прозвучал ответ. — Я получил телеграмму. Она уже засватана…". Больше этот вопрос не поднимался. Пока Юрий старалась быть мужчиной, Олег ее привлекал, ведь он был примером для подражания и идеальным воплощением всего того, чем Юрий так долго пыталась быть. Но сейчас… познав, какого это быть женщиной, и став ею, как того и требовала ее природа, она начала смотреть на мир иначе. Однако мир продлился недолго, ибо очень скоро сменился войной.

И снова новая страница в истории.

— Наступил февраль, и был отдан приказ военных действий. Крейсеру "Io", пришвартованному у острова Юрий, было велено немедленно уничтожить сам порт, дабы показать пугливым японцам силу и бесстрашие русского флота. После залпа по сооружениям порта привилегированным лейтенантом Олегом была предложена мысль нанести боевой удар и ближайшему поселку, в центре которого и распускался тот самый дом цветов. "Нет, не надо!" — Юрий просила своего друга отменить приказ. "Это наши враги!" — холодно звучало в ответ. "Там женщины… те самые с которыми вы сами недавно…". "Это логово похоти и разврата. Содом и Гоморра. Обитель грязных проституток, творящих богопротивное ремесло…". "Они дарят нам… вам… красоту и тепло! Любовь, черт возьми!". "Любовь? Любовь ко врагу? Это проститутки и язычники! Низшая раса! Отойди отсюда, Юрий! Это приказ! Открывайте огонь!". Череда залпов. Гром. На горизонте пожар.

Чтица принялась размахивать руками, изображая суматоху.

— Юрий покинула свой пост. Дезертир. Выбежала на берег и помчалась в пасть горящей пучины сквозь зимний мороз и обжигающее пламя, где уже было не различить — идет ли там снег или осыпается пепел. Японские избы быстро горели. Бумага, дерево… огонь! Крики и кровь! Куда бежать? Где искать? Кого искать? Юри! Юри? Зовут ли ее так? И отозовется ли она, если это не ее имя? Юрий мчалась сквозь полыхающую деревню, и в панике японцы были для нее и в правду на одно лицо. Все напуганны и несчастны. Каждый хочет спастись. Но как? Остров маленький. Окружен врагом. Особо некуда бежать. Безликая масса людей уносила ноги из горящей деревни, и только Юрий мчалась сквозь толпу в самый ее центр. Но той, которую она так отчаянно пыталась найти, нигде не было… хотя она могла лежать прямо под ее ногами мертвая в грязи и в пепле лицом вниз, как все те, через кого ей приходилось переступать. Где? Где она? И только уже начав терять надежду, Юрий увидела вдали от полыхающего огня на девственно белом снегу знакомое кимоно… столь же белое, как и сам снег, сливаясь с ним в единый цвет. Черные волосы японки развевались на ветру, создавая иллюзию гармонии и покоя. Однако черно-белая идиллия, сравнимая лишь с изысканностью японской живописи и искусству каллиграфии, нарушалась пугающе красными символами восходящего солнца прямо на снегу. Кровавые брызги и капли рисовались окружностями на белой глади, замерзая от холода и одновременно растапливая лед. "Юри, ты жива!" — по-женски взвыла Юрий, пав на колени перед лежащей в снегу гейшей. "Я жива… но ненадолго…" — прошептала та в ответ и медленно повернулась на бок лицом к Юрию. От взрыва и острых осколок живот красавицы был вспорот. Сочилась кровь, и от малейшего движения и даже вздоха прямо наружу вываливались ее кишки.

О, черт! Меня передернуло, ибо я сразу невольно вспомнил про рассказанную Георгом Корвусом историю о том, как он расчленил Эдлен. Кровавые ассоциации и образы все еще были свежи. А может это просто дама в белом была слишком искусной актрисой и чтицей.

— "Юрий… — из последних сил заговорила японка, увидев перед собой свою ученицу. — Ты правда будешь помнить обо мне?". "Да. Буду. Буду! Никогда вас не забуду…". "Я не хочу, чтобы ты запомнила меня такой…". "Какой?". "Такой разбитой. Слабой. Из плоти и крови… крови…". Она начала кашлять красным. "А какой… какой мне вас запомнить? Скажите…". "Идеальной. Совершенной. Искусственной… Я ведь гейша. Личность искусства. Помнишь?". "Что? Что мне для вас сделать?". "Преврати меня… Преврати… в искусство… в искусство меня преврати". "Как?". "Нарисуй… меня! Да… Ты ведь хотела меня нарисовать, не так ли?". "Я… я нарисую вас… нарисую…". "Спасибо… Юрий. Тебя же не так звать по-настоящему…". "Нет…". "А как? Кто ты на самом деле?". "Юлия. На самом деле меня зовут… Юлия…". "Юлия? И что это значит по-вашему?". "Это греческое. Переводится как волна, волнистая… волны на воде". "Очень красиво… А я… Юна. Юна…". "Это переводится?". "Да… но не с японского. С португальского… а точнее с бразильского диалекта тупи и индейского юри, откуда, по-видимому и был мой настоящий отец… мое имя тоже переводится, как вода… точнее черные воды. Темная река… Смертельный поток…". "Молчи…". "Вода… Как воды под мостом, я исчезну… уйду безвозвратно… даже не оставлю кругов на… на… воде…". "Хватит! Не говори так! Я тебя нарисую! Тебя будут помнишь! Слышишь?! Тебя будут помнить! Я тебя буду помнить…". Но Юри — Юна — уже не отвечала. Она была еще жива, но вывернутые наружу внутренности сквозь порванный живот не давали ей дышать, с каждой секундой приближая ее к холодной смерти.

Перед моими глазами снова возникли пугающие образы, расчлененной Эдлен. Да и вообще вся эта история про искусственные личности у меня непрерывно ассоциировалась с первой жертвой "Безумного Художника", ведь Эдлен тоже всячески старалась сделать из себя того, кем она не являлась, пряча свою индивидуальность под слоем неестественной каски для волос, под строгим скользким макияжем и под широкой гладью затемненных очков. Даже их имена были похожи по значению, ведь если Юлия — это волна, Юна — вода, мертвая черная река, то Эдлен с древнеанглийского — это благородный водопад. Опять же волнистая пресная жидкость. Вода! Да и по словам Георга Эдлен тоже была холодна, как лед… как застывшая вода. Мертвая вода. Так же я заметил, что ее в каком-то смысле тоже можно было назвать гейшей, но только своего времени, ведь Эдлен приехала в Санкт-Петербург искушать мужчин ради финансовой выгоды, в надежде подцепить самую дорогостоящую партию, и в конце-концов так и стала невестой Николая Лебедева — очень богатого, уважаемого, но совершенно нелюбимого ей человека. Разве это не форма проституции? Разве не лицемерие?.. как и само заявление о том, что ремесло гейш — это не эскорт, а нечто более возвышенное, чистое и невинное.

Вот оно основанное орудие и хитрость всех женщин — умение из ничего набить себе цену.

И как только Эдлен позволила хоть на мгновение растопить свой лед, убрать искусственность своей личности и признаться себе в своей корысти и продажности — наступила ее смерть.

— Болевой шок овладевал Юри — Юной, — японка завершала рассказ, — но у нее не было сил даже пошевелиться. Кровь на белом снегу быстро остывала. И Юрий — Юлия — пока ее возлюбленная была еще жива, схватила свою тетрадь и принялась рисовать позирующую ей и ее величеству смерти японскую красоту.

Чтица ловко достала свежий лист бумаги и положила перед собой, явно намереваясь что-то нарисовать.

— Но у Юрия — Юлии — не было под рукой карандаша, и ей пришлось рисовать сажей… и густеющей кровью своей возлюбленной, окуная свои худые пальцы то в одно, то в другое.

Японка на мгновение что-то подожгла перед нами… видимо, специальную палочку, которая тут же дала легкую вспышку, белый дым и, главное, сажу. А следом сделала нечто, чего я совсем не ожидал. Я был готов ко многому: я ждал рассказ ужасов, я ждал эротику и даже грязную порнографию, я был готов к тому, что дама и вовсе разденется, что начнет ласкать себя, раздвинув ноги перед публикой, я был готов даже к дикой оргии этих стариков, которая закончилась бы классическим японским букакке с поочередным окончанием на лицо… но именно такого я уж точно не ожидал.

Переводчица достала ритуальный кинжал кусунгобу, украшенный узором цветов, и протянула его чтице. Та уверено взяла его, обнажила леденящее лезвие и приставила острее к своему животу, собираясь делать себе харакири. И не успел я понять, что происходит, как она уже резко воткнула кинжал себе в живот.

— Вот же черт! — невольно вырвалось у меня, когда я увидел растекающуюся кровь на ее некогда былом кимоно.

Значит это и прям было общество маньяков и садистов, пришедших сюда поглазеть на ритуальное самоубийство. А весь этот рассказ был лишь прекрасной поэзией перед смертью. Японцы любят изысканную смерть. Они ее всегда считали чем-то поэтичным и вдохновляющим. Самураи часто писали красивые стихи о чем-то прекрасном и неуловимом, а потом шли совершать жуткое сепуку. Одно дополняло другое. Или наоборот… они сперва своей катаной рубили целую деревню ради забавы и проверки новой сабли на прочность, а потом, будучи с ног до головы заляпанными в крови, садились на лугу и писали утонченную картину о том, как же красочно в этом году цветет сакура. Красота и смерть в японской культуре всегда шли рука об руку.

— С ней все в порядке? — тут же спросил я шепотом, сидящего возле меня доктора Корвуса.

— Что? — он не сразу уловил мои слова, видимо, будучи погруженным в повествование. — А… да, разумеется. С ней все хорошо. Это лишь постановка. Иллюзия.

— То есть кровь ненастоящая? — уточнил я. — Имитация?

— Почему же? Кровь самая что ни на есть настоящая. Но иллюзия в том, что… обратите внимание, куда именно она себя ударила. Лезвие ее танто пронзило самую безопасную часть живота, не затрагивая ни одно из жизненно важных органов. Смелый хирургический удар. Просто порезанная плоть… в каком-то смысле лишь эффектная царапина. Идет много крови, но ничего страшного. Врачи во время анализов обычно куда больше крови у вас забирают. Легкое головокружение, временная потеря давления — да и только. Но согласитесь, какое зрелище! Женщины испокон веков пользовались этим трюком, чтобы пугать своих мужчин. Они всегда любили имитировать несостоявшиеся самоубийства. Все эти порезы поперек запястья, разбросанные у кровати таблетки снотворного и прочее. Какие еще вы знаете методы давления на слабохарактерных мужчин со стороны девиц? Секс, беременность и самоубийство. Ха!..

Японка и вправду была в полном порядке. Кровь плавно растекалась по ее кимоно, делая его бардовым и куда менее легким и воздушным, но ей это не мешало читать рассказ и параллельно собственной кровью и сажей рисовать что-то на белом листе. Представление было жутким и при этом чарующим, совмещающим в себя весь ужас смерти и всю изысканность японской культуры театра и живописи.

Нет. Это было не ритуальное самоубийство. Это и прямь было искусство!.. истинное искусство, о котором забываешь, да и не знаешь вовсе в мире телевидения и дешевых интернет развлечений.

Георг был прав. Меня это совсем не оставило равнодушным.

— Портрет проститутки… гейши… умирающей гейши… получался как никогда красивым, эротичным и вызывающим, — продолжали дамы, пока на их листе тоже вырисовывалась картина. — Присутствие смерти на изображении придавало произведению скорпионью женственность и запретную вожделенность.

Вот же безумные художницы, думал я, продолжая ассоциировать все с деянием "Безумного Художника". А он ведь тоже, видите ли, искусство создавал!

Японка писала кровью портрет женщины, словно пальцем на белом снегу, а у меня в глазах мелькали пугающие описания того, как Георг своими старинными хирургическими инструментами вспарывал Эдлен живот, как дробил ей кости, как вырезал ее половые органы, как доставал руками ее все еще теплое сердце. Кровь на кимоно чтицы, кровавый портрет девушки, рассказ доктора и архивные фотографии по делу "Безумного Художника" — все в моей голове смешивалось воедино, из-за чего я понимал, что ничего здесь не было случайно. Все это были детали мозаики одной истории. Доктор Корвус не просто так позволил мне присутствовать на этом собрании тайного "Общества карающей десницы". Данное представление должно было дополнить и завершить метафизический смысл его повествования о смерти Эдлен.

— Портрет женщины получился пленительным, а главное, искренним, ведь он был нарисован тем, кто любит и сожалеет, — завершали японки. — Но идеальная модель уже так и не увидела законченный результат.

Чтица аккуратно приподняла свежий рисунок и продемонстрировала его нам.

— Конец, — ассистентка медленно закрыла книгу, и в помещении воцарилась гробовая тишина.

Запахло металическим запахом крови.

Все смотрели на потрет восточной девушки, который был воистину красив и уникален. Прямо на наших глазах был сотворен шедевр. Всего лишь черная сажа и быстро темнеющая кровь, однако художница смогла передать и фактуру снега, и зимний ручей, и японский мост, и дождливую тучу, и, что самое главное, красивую девушку в ярком кимоно. Героиня стояла на мосту — привлекательная и изысканная, но вся эта красота была чужда ее образу, будто ей было некомфортно в этим наряде, с этой прической и макияжем. И от того, что девушка стояла на мосту сама не своя под надвигающейся бурей, портрет создавал впечатление неуютной тревоги и леденящей тяжести.

И тут я понял, что данный рисунок по своей композиции очень уж напоминает мне картину самого доктора Корвуска, на котором он своей рукой написал образ Эдлен, также стоящей в тревоге на мосту в ожидании бури. В каком-то смысле это и был один и тот же сюжет, только работа Корвуса была исполнена в европейском стиле с примесью классики и импрессионизма, тогда как рисунок японки демонстрировал эту же композицию в традиционной японской живописи с экспериментальным безумием сажи и крови.

Но как так получилось, что женщина нарисовала точно такой же сюжет? Может в этом и заключался коварный план Георга, чтобы мне в очередной раз указать на Эдлен и пополнить рассказ о ее смести новым символизмом? Была ли японка в сговоре с доктором, или быть может по пути в этот зал женщина просто увидела ту картину, столь неприметно висящую в коридоре дворца, и вдохновилась ею? Но даже если и так, то почему именно картина Эдлен и уж тем более сейчас? Во дворце немало живописных полотен, и можно было взять любую другую композицию.

Окровавленная чтица, чье кимоно стало уже давно красным, поместила рисунок вновь на столешницу, затем медленно приподнялась на ноги и по-японски учтиво поклонилась зрителям… потом повернулась и своим коротким, но быстрым шагом, словно заводная механическая игрушка покинула помещение, оставив после себя след кровавых капель стекающих с подола ее наряда. Ассистентка тоже удалилась следом, предварительно забрав все, с чем они обе сюда пришли, оставив только закрытую книгу и финальный портрет.

Представление окончено.

Вильгельм стал зажигать в помещении свет, и меня настигло чувство, будто я просыпаюсь ото сна. Кто-то из гостей кашлянул, нарушая тишину и магию завершившегося спектакля, под кем-то стали скрипеть лакированные туфли, соприкасаясь с паркетом, а кто-то так даже щелкнул старинной зажигалкой, поджигая табак в своей курительной трубке. Признаться, меня удивило наличие курящего человека во дворце, но вовсе не из-за того, что джентельмен осмелился начать дымить в закрытом помещении, а из-за того, что зануда-дворецкий его не прогнал. Однако следом закурил и второй мужчина, воткнув себе в зубы толстую сигару, начав предлагать по сигаре и другим господам.

— Угощайтесь! — сказал он. — Чистейшие кубинские.

— Что? Кубинские? — скептически ухмыльнулся джентельмен, достав электронную сигарету. — Нет, спасибо. Кубинские сигары, может, и были стандартом качества во времена Фиделя Кастро, но теперь это лишь пустой звук. Брэнд да и только. Переоцененный ширпотреб.

— А вам лишь бы только критиковать, — ответил тот, убирая сигары обратно в карман пиджака.

— Для этого мы здесь и собрались. Разве нет? К тому же это не критика, а объективные факты. Вся эта романтика Кубы с их лучшими сигарами и опытными проститутками — лишь старинный коммунистический миф, в который верят только те, кто там никогда не был.

— Ну… я лучше проведу время с сомнительной куртизанкой, чем с бездушным корейским секс-роботом, — с намеком заявил мужчина, выпуская клубок дыма от своей сигары.

Электронная сигарета промолчала… к тому же другой джентельмен в помещении так и вовсе достал вейп машину с немного детским клубничным ароматом. А когда электронщики и вейперы начинают мерится пиписьками, то вейп всегда побеждает по всем параметрам. Единственное оправдание, которое в свою защиту могут привести курильщики электронных сигарет, так это то что с помощью этого прибора они пытаются постепенно бросить курить.

Но здесь все уже были достаточно взрослыми людьми, чтобы знать, что это лишь удобные отговорки и выдумки. Никакие электронные сигареты, заменители дыма, никотиновые пластыри, жевательные табаки и прочая чепуха никогда не способствовала тому, чтобы кто-то бросил курить. Все это было не более чем разводкой. Очередной эффект плацебо и самовнушения, на котором можно было легко заработать. Сперва компания-производитель создает сигареты, якобы вызывающие привыкание, а потом она же или ее дочерняя компания производит сотни препаратов по борьбе с зависимостью. И разумеется все эти "целительные препараты" стоят в разы дороже, чем обычная пачка сигарет. Бизнес. И по сути целая религия. Потому что на самом деле нет никакой зависимости. Зависимость лишь в головах самих потребителей, которые верят в то, что она у них есть. Таким образом у них появляется еще один повод оправдывать потребление вредного продукта. Сперва это просто мода, затем особое удовольствие, затем зависимость, затем зависимость от препарата, который помогает им избавится от зависимости, и так далее. Сотни отговорок и самовнушаемых оправданий.

На самом же деле… чтобы бросить курить — надо лишь просто перестать курить. Ничего более.

Я как-то писал об этом большую статью. Делал целое расследование. Брал десятки интервью. Собирал статистику. Думал, что мои откровения станут сенсацией и шок контентом. Но нет. Статья в газете оказалась никем не оценена. Еще посчитали скучной и устаревшей. Подобным материалом можно было удивить в середине двадцатого века, но в двадцать первом веке это уже было ни о чем. И даже более того! Главный редактор на развороте газеты вклеил платную рекламу украинской водки, из-за чего моя статья выглядела как пропаганда алкоголя. Мол, курение — зло, пейте водку! Ну хорошо хоть рекламу все тех же сигарет не вставили. А ведь могли! Кто за рекламное место платил, того и показывали.

 — Так что это вообще было? — наконец спросил мужчина с классической трубкой во рту, говоря о том художественном произведении, которое здесь только что было прочитано. — Японская история в лесбийском жанре юри между Юрий и Юри на острове Юрий? Интересного, кто автор? Тоже какой-нибудь Юрий?

— Не думаю, что автор японец, — ответила сигара.

— Да, текст очень похож на работу Юрия Кирнева, — вступила вейп машина. — Но сомневаюсь, что это он. Скорее подражатель.

— Согласен, — сказала трубка. — Для Юрия рассказ слишком сухой. Не хватает деталей. Юрий бы, как всегда, наполнил повествование бесконечными лирическими отступлениями не в тему и философскими размышлениями. А тут всего лишь простой текст без изысков. Даже скучно.

— Напротив, — заявил вейпер. — Эта история более чем символична, хоть и кажется неимоверно простой. История любви, что лежит на поверхности — лишь ширма для куда более глубокой смысловой нагрузки. Не зря же автор постоянно указывал на ослепляющий снег и на подснежники, что поднимаются из-под его глубин. Да, автор не японец, но вы попытайтесь взглянуть на историю глазами японца… и не современного японца-анимешника, а именно японца того времени… человека, который еще знал слово честь и соблюдал традиции своей культуры. В этом плане история о гейше и заморской женщине, одевшей на себя костюм война, обретает поистине красивый смысл.

— То есть вы считаете, что автор все-таки Юрий? — поинтересовалась дымящаяся трубка.

— Нет, — ответила вейп машина. — Я согласен, что Юрий бы написал этот текст куда более изыскано. Символизм был бы не настолько очевиден, хотя бесконечная буква "Ю" и частое повторение его имени очень уж в его духе. Этот писака всегда любил пошутить над собственным тщеславием. И все же я убежден, что автор не он, а все-таки подражатель… возможно даже его ученик.

— У Юрия не было учеников, — заметила сигара. — Он всегда негативно отзывался к любым подражаниям и последователям его стиля.

— Да он и вовсе ненавидел литературу… уж если на то пошло, — добавила трубка. — Юрий ненавидел искусство и все виртуальное.

— Мы это знаем, — вставил вейпер. — Это ни для кого не секрет, что Юрий презирал творчество, давай предпочтение реальности. И все же он писал, сочинял… и даже преуспел в своем искусстве.

— Он это делал от отчаяния. Юрий хотел жить обычной реальной жизнью, но та реальность, в которой он обитал, была для него куда более невыносима, чем ненавистное ему искусство. В своем творчестве у него был хоть какой-то контроль. В реальности же он даже ложку в руках держал еле-еле.

— Давайте не будем обсуждать инвалидность Юрия и его психическое состояние… к тому же я до сих пор убежден, что автор "Ю" не он.

— Да, но рассказ вполне мог быть написан по его идее. Темы, которое описал мастер, очень даже в духе мастера. О чем по-вашему был сюжет?

А вот действительно… о чем же был этот сюжет?

— О любви, — сказала трубка.

— О красоте, — следом заявила сигара.

— Об отрицании себя, — добавила электронная сигарета. — Точнее даже наоборот… повесть о принятии себя после длительного отрицания.

Вейп машина покачала головой.

— Нет, я думаю, что все немного масштабнее… и при этом утонченнее. Я думаю, что "Ю" повествует о мудрости. Но что такое мудрость? Мудрость — это красота? Любовь? Принятие себя, как вы говорите? А может все сразу? Да. Но еще мудрость — это умение превращать конфликт в сотрудничество. А это уже чисто Юрианская тема. Вопреки всем преградам эти женщины все равно смогли найти любовь. Их половая несовместимость, разница возраста, статуса и культур. Да они по сути враги по разные стороны баррикад в войне двух держав… и все же их сплотила женственность, любовь и красота. И даже в смерти они нашли вовсе не горечь и отчаяние, а акт творения… акт созидания красоты.

— Да, думая сейчас об этом, я все больше начинаю полагать, что автором повести действительно мог быть Юрий, — сказала сигара. — Но вот только почему текст так скверно написан?

— Да вы почитайте его работы… в особенности ранние! — задымила электронная сигарета. — Там всегда было полно опечаток и сомнительных речевых оборотов. Автор никогда не сотрудничал с редакторами и издавал свои произведения еще тепленькими прямо из-под пера. Многим читателям это, конечно, не нравилось, но любители чистой литературы и коллекционеры редкостей придавали этому особую ценность, ведь в подобном тексте виден истинный автор, а не подделка редактора.

— Возможно, грамматика никогда и не была сильной стороной Юрия, но мы читаем его точно не ради правописания, а все-таки ради идей и нестандартности мышления, — добавил вейп.

— Я знаю все его работы наизусть, — твердо сказала трубка. — И это точно не его перо. Во-первых, Юрий никогда не писал по-японский. Он, конечно, был полиглотом и говорил на многих языках, но его японский был точно не того уровня, чтобы писать на нем повесть в стихах.

— Так может из-за ограниченого знания языка текст и получился настолько банальным. К тому не стоит забывать, что мы слушали всего лишь скудный перевод.

— Я лично слушал оригинал, — тут же вставила сигара. — И повторяю… мое академическое знание японского дает мне право утверждать, что автор ни коим образом не японец.

— А во-вторых, — продолжила трубка, — Юрий все-таки был опытным писателем, тогда как этот рассказ был написан явным дилетантом или же человеком, который долгие годы ничего не писал.

— Ну вообще-то про высокий литературный опыт Юрия я бы поспорил, учитывая, что у него не так уж и много изданных работ, да и он сам никогда не считал себя профессионалом, — тут же вставила сигара.

— Да, но он замещал количество качеством, — в ход пошла электронная сигарета. — У него практически нет проходных работ. Каждое его произведение — это манифест, состояние души и пережитая эпоха. И я уж молчу об объемах текста.

— Вот именно, что он всегда писал большие работы, а сейчас нам был прочитан короткий рассказ. По меркам Юрия это даже не рассказ, а миниатюра, — заметила трубка. — Да, он писал короткие произведения, но только в качестве стихов, пьес и сценариев.

— Так это и была сейчас по сути пьеса в стихах, — усмехнулся вейпер.

— Тогда откуда столь дилетантский текст? — пыхнула сигара.

— Юрий всегда любил экспериментировать над форматом текста, — пояснила электронная сигарета. — А еще он любил экспериментировать над способом написания и над самим авторством. Юрий постоянно ставил опыты на самом себе. Как мне известно, для того, чтобы написать реплики и миропонимание некоторых героев, он перевоплощался в них в жизни, а потом писал свои истории от их лица, подобно дневнику. А еще, чтобы сменить почерк своего повествования, он мог годами ничего не писать, дабы отучиться от всех своих литературных приемов и привычек.

— Да, это правда, — в разговор вступил доктор. — Юрий Кирнев такое делал и не раз. В особенности, когда речь шла о таких форматах, как книга в книге… ну знаете, когда автору надо было подчеркнуть два различных между собой метода повествования. Одну часть романа он писал в одно время, а другую часть мог написать годы спустя, уже за правду будучи совершенно другим человеком с иным опытом и миропониманием. Как я знаю точно, для написания одной книги внутри другой Юрий взял целых два года отпуска от писательского дела. За то время он занимался чем угодно, но только не литературой: писал музыку, рисовал иллюстрации, фотографировал. Делал все что угодно, кроме написания хоть одной строчки, дабы полностью разучится писать и затем начать сочинять ту особую часть сюжета с новым взглядом. Не просто с чистого листа, но еще и чистым автором с чистым пером.

— Поистине мастер! — электронная сигарета пустила сладкий дым.

— Протестую! — от сигары пошла горечь. — Эксцентричная легендарность создателя и его доброе имя — это не показатель качества выдаваемого им продукта.

— Ох! Только что вы были обратного мнения по поводу происхождения своей не менее легендарной кубинской сигары, — подметил бездушный корейский дым-робот.

— Я согласен с тем мнением, что Юрий Кирнев неоднократно экспериментировал со своим текстом. В каком-то смысле он был алхимиком литературы, — закоптила старая трубка. — Но все это справедливо по отношению, как вы правильно заметили, к таким художественным приемам как книга в книге. Сейчас же мы ознакомились с совершенно самостоятельным произведением… и для его написания Юрий бы использовал весь свой потенциал.

— А я все не возьму в толк, по какому критерию вы оцениваете потенциал и качество рассказа? — риторические клубни дыма закружились из-под вейп машины. — Вам либо понравилась история, либо нет? Разве не в этом суть? Когда мы сидим ночью у костра и слушаем нудного старца под пение сверчков, мы же не оцениваем находчивость его метафор и глубину скрытых смыслов. Нет. Мы просто слушаем историю какая она есть, желая познать, чем же все завершиться. Ничего более. Разве не такова традиция рассказывания историй? Так почему же мы тогда думаем, что феномен повествования заслуживает критику и оценочное восприятие?

— Позвольте, — тут же замигала электронная сигаретка. — А с чего мы вообще решили, что "Ю" — это самостоятельное произведение? Ну в смысле что вдруг оно является лишь кусочком некоего куда более масштабного повествования…

— А вот это уже интересная мысль! — пепел сигары упал на паркет. — Значит получается, что история "Ю" просто вырвана из контекста… либо, что еще любопытнее, мы сами можем быть всего лишь второстепенными персонажами некой толстой книги, даже не подозревая об этом. Первая версия звучит, конечно, куда более правдиво и логичнее, однако вторая версия мне кажется значительно вероятней, ведь если мы герои романа, то наш автор делал бы все возможное, чтобы мы об этом никогда не догадались, дабы мы не получили свободу воли и тем самым не пошатнули целостность сюжета или же — не дай бог (то есть автор!) — не сломали четвертую стену, ведь это оттолкнет читателя от правдоподобия искусства и нарушит его вовлеченность в происходящее.

— Что-то ваш автор плохо постарался, ибо вы все-таки начали задумываться об иллюзии своего существования, — подметила вайп машина. — Ах, ну да… точно! Автор же Юрий Кирнев. Ничего удивительно.

— А по-моему это даже хорошо, что персонажи произведения начинают задумываться и жить своей жизнью, нарушая целостность сюжета какими-то совершенно незапланированными поступками и бессмысленными беседами, которые ни коим образом не двигают сюжет, — уголек в трубке блеснул на мгновение. — Это как раз и есть показатель того, что герои у автора получились живыми, а не просто пустышками… этакими безликими статистами и инструментами для развития истории. А у если они еще смогут настолько развить свой интеллект, что умудрятся сорвать оковы текста и выйти за пределы книги в реальность — значит автор поистине демиург и пророк, способный создать и предугадать будущее.

— Ну да… — снова зажужжал вейп. — Говорю же, что автор — Юрий! Его произведения часто оказывались пророческими… в особенности те, за которые его критиковали и которые не пользовались популярностью. Мало кто любит смотреть правде в глаза.

— Поразительно, — старинная трубка скривилась в улыбке. — Мы постигли не только страшную тайну иллюзорности нашего бытия, оказавшись всего лишь бесплотным набором текста сомнительного романа, но еще и узнали, кто наш автор.

— А вы бы предпочли, чтобы вас написал кто-нибудь другой? — спросил вейп.

— Да нет. Юрий Кирнев более чем устраивает, — трубка тут же смягчилась. — Хотя если подумать, то было бы неплохо стать частью библиографии кого-нибудь более великого и значимого в литературных кругах. Допустим дымить бы нам сейчас на страницах Шекспира, Достоевского или, скажем, Толкиена! Каждый хочет себе мемориальную доску помасштабнее! Сами понимаете — литература и тщеславие всегда шли рука об руку.

— Ну уж нет! — сигара добавила жару. — Я бы не хотел быть частью столь популярных романов. Как вы верно заметили, ваше имя и существование в книге — они подобны мемориальной плите. Это бумажное кладбище, где вы покоитесь. Этакая урна, где вместо праха текст, что тихо и непринужденно покоится на полке. И если роман настолько востребован, что его изо дня в день читают и перечитывают по миру все кому не лень, то ваша усыпальница превращается в походной двор. Фараоны тоже когда-то строили себе огромные пирамиды и склепы, в надежде, что никто не нарушит их покой, но их чрезмерная популярность превратила некрополь в парк развлечений… и я бы даже сказал в опошленный публичный дом. Также и с бестселлерами. Нет, ну я, конечно, хочу, чтобы моего героя любили, изучали и помнили, однако быть потаскухой в руках у всех и каждого, желания нет совсем. И я уж молчу о бесконечных ремейках, пересказах и вольных интерпретациях сюжетов и героев популярных произведений.

— Но и быть совершенно забытым, лежа на дальней полке, тоже никто не хочет, — сказала трубка.

— Да тут я соглашусь, что лучше уж сгинуть в небытие и быть полностью забытым, чем оказаться в руках постмодерниста и из года в год подвергаться надругательству и кощунству, как это делают с трупом Анны Каренины, Шерлока Холмса, да и все того же Гамлета. Бесконечная эксплуатация образов снова и снова. Это уже не просто красивая могила знатного героя, к которой время от времени прикасаются любопытствующие читательские умы… это размалеванное чучело, размноженное до бесконечности и вываленное нагим прямо на базарной площади. Если вы думаете, что Иисус Христос страдал на кресте, то вы сильно ошибаетесь. Его страдания были ничтожны по сравнению с тем адом, через который проходит ежесекундная эксплуатация и искажение его образа сегодня, — твердо сказала вейп машина, которая являлась усовершенствованной версией электронной сигареты, что в свою очередь была лишь имитацией обычной сигареты, которая исторически появилась как облегченная версия стандартной сигары, которая считалась более совершенным и удобным в использовании способом курения, нежели классическая трубка.

— Ну ты и сравнил нас с Гамлетом, с Иисусом Христом… Смешно слушать! — ухмыльнулась тлеющая в тихом пламени уроженка Кубы. — Даже если наш роман и был бы бестселлером, мы в нем всего лишь пустые персонажи второго, а то и третьего плана.

— С чего ты так решил? — недовольно спросил вейп.

— Ну… Будь мы главными героями, автор дал бы нам нормальные имена.

— Так, доктор Корвус. Пока герои произведения тут совсем не распоясались, может назовете нам имя автора? — не выдержала трубка.

— Ставлю на то, что это все-таки Юрий Кирнев, — электронная сигарета снова замигала.

— Да? И что ставишь? — тут же спросила сигара.

— Ставлю на кон добрые воспоминания, — пояснила дымящаяся мигалка, — ибо из всех нас — то есть безликих статистов — читатель запомнит  именно того, кто окажется прав. Разве нет?

— Ох, мечтай-мечтай! — трубка скривилась. — Дочитав эту громоздкую книгу до конца, мы будем последнее, о чем вспомнит читатель.

— Ты очень жесток.

— Ну… Такого правило драматургии, сам понимаешь. "Карающая десница" должна касаться всех аспектов произведения… даже до столь незначительных героев, как мы. А я все же надеюсь, что мы часть хорошо написанной книги.

— Понимаю.

— И на этом согласии — давайте выкурим трубку мира! — сказал… не трудно догадаться какой предмет.

— Так кто же автор? Доктор, не томите! — дым затанцевал синхронно.

— Что ж… вы оказались правы, господа. И в особенности вы, мой друг, — доктор специально выделил джентельмена с электронной сигаретой. — "Ю" were written by Jurii Kirnev.

Он зачем-то сказал это по-английски.

То есть… ""Ю" был написан Юрием Кирневым".

И тут я понял, что буква "Ю" звучит как английское "You" — "вы". И таким образом его фраза приобрела совсем иное значение. А точнее…

"Вы были написаны Юрием Кирневым".

Это что? Ответ на вопрос, кто был автором того причудливого рассказа или же ответ на вопрос, кто автор этих господ? А можем сразу и то и другое? В любом случае игра слов была неслучайна, как впрочем и все у доктора Корвуса… да и по сути как у писателя Юрия Кирнева, с чьих уст мы тут все якобы говорим.

Да, я уже и сам запутался в происходящих парадоксах.

— А я ведь говорил! Говорил! — гордо воскликнул джентельмен, которого следовало бы уже запомнить.

— Юрий значит… — фыркнула сигара. — А как так получилось, что мы до селе не знали про этот рассказ? И как объяснить заурядность написанного текста?

— Видите ли, — начал Георг, подойдя к столику с напитками, тоже начав дымить, как и остальные мужчины в помещении, но только не табаком, а чаем, — Юрий Кирнев много писал, однако далеко не все его работы были опубликованы.

— Это нам известно, — сказала та самая электронная сигарета.

— Данное произведение я обнаружил совершенно случайно, разбирая его старый архив. На рассказе нет даты, но смею предположить, что произведение восходит к его более поздним работам, хотя не удивлюсь, если оно окажется одним из самых ранних и, как вы правильно могли заметить, не является самостоятельным, а представляет собой всего лишь часть некой куда более большой и значимой книги.

— Стоп! — не выдержала трубка. — Вы говорите о "qdx"? Неужели, мы и правда только что стали слушателями отрывка той легендарной книги, которую Юрий так никогда и не издал.

— Вы вообще о чем? — непонимающе скривилась вейп машина.

— Ну как? Среди неизданных и затерянных работ Юрия Кирнева существовала некая безымянная книга, которая была озаглавлена только тремя латинскими буквами. Буквы "q","d" и "x"… "qdx", — пояснила трубка. — Что это такое — никто толком не знает, но по слухам, это была некая геометрическая схема, которая описывала сущность человеческой природы, сознания и даже вселенной. Позднее Юрий посчитал свою схему хоть и элегантной, но недостаточно точной и полной. Поэтому отказывался публиковать книгу, назвав ее незавершенной. Однако те немногие, кому посчастливилось прочитать написанный труд, говорили, что произведение было невероятно глубоким, по своему сюжету и структуре похожим на "Так говорил Заратустра" от Ницше. Отец Юрия постоянно ругал его за то, что тот строго настрого откапывался издавать такой труд. Да что я говорю! Георг вам лучше расскажет. Он читал манускрипт.

— Боюсь, что только отрывки, — сказал доктор. — И да, я видел ту схему. Мы ее не раз обсуждали с Юрием, когда он был моим пациентом. Но не надейтесь, что я вам расскажу, о чем была книга. Я дал слово, что сохраню его тайну. Он уничтожил все копии произведения, оставив только первоначальный манускрипт, который хранится у его семьи. Поведаю лишь о том, что прочитанный мною текст скорее напоминал очень подробный сценарий к фильму, нежели стандартную прозу… хоть Юрий и пытался написать роман. Одна из его самых первых работ как-никак. Недостаток опыта был налицо. В добавок ко всему его сложная философская притча содержала в себе сцены с боевыми единоборствами и больше походила на типичный боевик.

— А что в этом смешного? — вставила электронная сигарета. — Драка между людьми, как и между другими животными, — это столь же естественное  явление, как еда или секс. В сражении за что-то или против чего-то… защищая жизнь или же отнимая ее, можно найти немало глубокий смыслов. Я бы даже сказал, что боевик в этом плане — это лучший жанр для философской истории.

— Да, но вы так и не объяснили, каким образом Юрий мог написать столь посредственный текст, коим был "Ю"? — сигара продолжала дымить. — Или, может, поэтому Юрий и не издавал половину своих работ, так как осознавал их низкое качество?

— Да все просто, — сказал Георг, сделав глоток чая. — Тот текст, что вы услышали, Юрий не писал.

— Как это? — дым в помещении возмутился. — Но вы же сказали…

— Он автор истории — да. Он же автор пьесы, которую разыграла перед вами актриса, но сам текст написан не им. Данная тетрадь, — доктор указал на книгу, которую оставили японки, — лишь бутафория, призванная внушить вам, что дама и в правду читает некий оригинальный текст. На самом же деле книга практически пуста.

Мужчина с трубкой пошел к книге и аккуратно мизинцем приоткрыл ее на случайной странице.

— Господи, — сказал он. — Действительно. Здесь полно кандзи, но в совокупности они дают белиберду. Полнейшая бессмыслица.

— Удивительно! — восхитился вейп. — Мы не поверили актрисе, когда она ударила себя острым ножом и пошла настоящая кровь, но так легко повелись на обман, что она читает с листа.

— Да уж… с такой вот легкостью мы отвергаем одно и принимаем на веру другое, — добавила трубка. — Получается, что актриса читала либо по памяти, либо импровизировала на ходу.

— Импровизация, — подтвердил доктор. — Разумеется в рамках основной идеи и сюжета, заданных автором. А идея в том, чтобы читаемый текст при каждом новом исполнении звучал по-разному, но при этом оставался прозой в стихах.

— Черт бы меня побрал! — вскрикнула сигара. — Да это же была первозданная форма классического театра "Кабуки".

Японцы считали, что пьеса с одним и тем же сюжетом должна каждый раз звучать новыми красками, и поэтому они презирали заученные движения и реплики, давая предпочтению импровизации. Они считали, что театр должен походить на поединок на саблях. В подобном сражении сюжет сразу понятен… да и концовка очевидна — кто-то будет убит. Но сам процесс остается непредсказуем. В борьбе за свою жизнь самураи могут применять отработанные приемы и тактические маневры, но поскольку враг тоже сопротивляется, воину приходится ориентироваться на ходу. Так же и в театре "Кабуки" актеры, в борьбе за судьбу героя вынуждены импровизировать сцену, подражая непредсказуемости и переменчивости реальной жизни.

— "Кабуки", говоришь? — трубка выразила скепсис. — А где ее традиционные элементы? Где ее "ханамити", уж если на то пошло?

— Тропа цветов, по которой уходят актеры со сцены? — уточнила сигара. — Да вон же она! Прямо перед вами на полу.

Он указал на длинный след кровавых капель, которые оставила после себя актриса. Округленные капельки черно-красного цвета действительно походили на цветы под ногами.

— Поразительно! — сказал вейп. — И вы еще смели говорить, что вам нахватало символизма? Да здесь куда больше скрытых смыслов и метафизики, чем в работах Дюрера и Шемякина.

— Признаюсь, в своем невежестве, — трубка затухла. — Мы так долго жили в окружении пустого, но распространенного искусства, что перестаем видеть алмаз среди известняка. Все это просто бесцветные камни, да и только… нынче думаем мы. И дайте нам что-нибудь крашенное. Позор.

— Да… "Карающая десница" автора воистину изволила нас покарать, — сказала сигара. — Ведь нет ничего более постыдного и унизительного, чем признание поражения и скудности своего интеллекта.

— И все же именно с этой боли и осознания невежества начинается всякий путь самосовершенствования, — добавила электронная сигарета. — Это боль во спасение. Основа жизни.

— Вы правы, мой друг. "Карающая десница" автора подобна руке кузнеца, что закаляет сталь.

— Да. Вот оно истинное мастерство, — заключила трубка. — Я рад, что нашим автором все-таки оказался именно Юрий Кирнев.

И снова вопрос: он был рад, что Юрий Кирнев автор пьесы, которую они обсуждали, или же автор их самих? Построение речи этих гостей вечно сбивало меня с толку. В любом случае, к своему стыду, мне тоже следовало бы признаться в своем незнании, поскольку я никогда не слышал об этом авторе и никаких его книг, разумеется, не читал. А, наверное, следовало бы, ведь если эти господа правы и мы тут все не более чем герои его романа, то он является нашим истинным богом, а все его труды — священные писания. Но с другой стороны, если автор настолько самолюбив, что даже написанные им персонажи думают о таких вещах, то хочется как можно дальше посторониться от его работ. И если его книгу сейчас кто-то читает, то я настоятельно требую закрыть ее как можно скорее и никогда более к ней не прикасаться. Заодно и проверим, есть ли здесь хоть у кого-то свобода воли, или же он тоже не более чем герой романа, который действует согласно по предписанию.

Так или иначе, если автор этой книги и существует, то чувства юмора и самоиронии ему не занимать. Но я убежден, что его нет и никогда не было. В этом вопросе я атеист… точнее а-авторист.

— А вы могли бы продать мне оригинал данной пьесы? — неожиданно поинтересовалась сигара. — Вы же сказали, что обнаружили рукопись Юрия в его архиве, ведь так?

— Да, — подхватил вейп. — Мы бы хотели перейти к торгам, если возможно. Демонстрация товара была безупречной. Теперь хочется им завладеть.

— И говорю сразу, что я бы желал получить не только рукопись "Ю", но и вот эту бутафорную книгу и, разумеется, кровавый портрет, как часть приложения, — тут же вставила трубка.

И только джентельмен с электронной сигаретой молчал, ведь он уже и так получил свое. Его как-никак отметили, дабы было легче запомнить. А вот остальным господам надо было еще проявить себя.

— Гости, прошу вас! — сказал доктор, желая убавить их пыл. — Я пригласил вас сюда не затем, чтобы продавать красоту, а чтобы поделиться ею. Не надо злоупотреблять моим гостеприимством.

— Назовите любую цену! — уверенно пошел дым от сигары.

Георг же на это лишь молча помахал рукой перед своим невозмутимым лицом, развивая от себя запах табака.

— Вы же не первый год знаете нас, доктор. Мы не отступим, — вейп машина пустила назойливый пар.

— Знаю, — сказал Корвус. — Сперва вы будете выпрашивать эту вещицу у меня, а затем, как только я отдам ее кому-то из вас, вы начнете грызться из-за нее между собой. Да, я не первый год знаю вас.

— И все же мы вынуждены настаивать! — казалось, будто черная сигара во рту джентельмена надулась подобно эрегированному пенису.

— Что вам нужно? Деньги? — трубка была пустой, но ее полноправный хозяин спешил вновь наполнить ее содержимое.

— Не смешите меня, — Корвус не воздержался от улыбки.

— Я готов на любую цену! Только скажите! — вейп машина дымилась, не зная предела.

А мне же тем временем было любопытно, о каких именно суммах сейчас пойдет речь. Если автор был действительно культовым, как утверждали гости, то его рукопись могла стоить десятки а то и сотни тысяч долларов. И судя по виду этих господ, они были из тех, кто был в состоянии такое оплатить. Однако, к моему удивлению, деньги в торг так и не пошли. У этих мужчин оказалась иная система ценностей.

Они торговались совершенно заурядными и дешевыми предметами, значения которым придавала лишь история и мифы, что их окружали.

— Предлагаю… вот! — сигара принялась развязывать французский узел на своей шее. — Этот галстук принадлежал самому Харви Вайнштейну.

Речь шла об именитом американском кинопродюсере, который был лицом самых успешных и громких фильмов, побеждающих на всех мировых фестивалях и забирающих статуэтки "Оскара". Вайнштейн являлся символом Голивуда… в каком-то смысле даже синонимом. Если когда-то и существовал стереотип, что где-то там в золотых офисах большой киностудии сидит толстый дядя с сигарой, который купается в деньгах и сделав минет которому под утро можно было стать знаменитостью и вписать свое имя на алее звезд, то речь шла именно о Вайнштейне. Женщины с радостью становились в очередь, чтобы через его постель сделать себе карьеру. А когда умелый продюсер наплодил толпу таких неблагодарных карьеристок, которые не способны ни на что, кроме как раздвигать ноги, они собрались всем "профсоюзом" и единогласно провозгласили своего папика сексуальным насильником. Якобы это он их принуждал идти к нему на кастинги в его же студию сниматься в его фильмах. В конце концов кинопродюсера признали виновным и посадили в тюрьму на пару десяток лет.

— Этот галстук, — продолжал мужчина, — служил вещественным доказательством против Вайнштейна. По заявлени одной из жертв — а точнее первой, что подала на него заявление в полицию — он им завязывал ей руки на спине во время… во время… этого…

— Господи! И вы это носите на себе? — брезгливо обмолвилась трубка.

— Галстук чист. Не волнуйтесь! — ухмыльнулся тот, демонстрируя предмет окружающим. — Однако он является символом целой эпохи… точнее символом ее заката и смерти. Как только Вайнштена посадили, Голливуд умер. И речь не только о золотой эре кинопроизводства, а еще и о целом феномене, ибо этот продюсер был самым ярким и, к сожалению, последним большим боссом, который продвигал и спонсировал свежие идеи. После него ни о каких новшеств в кино никто более не зарекался. Все в первую очередь считали деньги, а уж только потом читали сценарий.

— Интересная история, — вейп поднял брови с недоверием.

— Галстук также является олицетворением целого "Вайнштейн эффекта", когда женщины стали обвинять всех именитых мужчин подряд в том, что они их якобы изнасиловали.

О да. Никаких доказательств ни у кого разумеется не было. А на деле же дамы просто мечтали о том, чтобы их силой брали любимые ими актеры и спортсмены, настолько веря в собственные иллюзии, что писали на знаменитостей заявления в полицию и тем самым портили мужчинам карьеры. Хотя большинство из тех женщин просто на шумихе хотели в первую очередь сделать карьеру себе. Причем порой эти ситуации с сексуальным домогательством доходили до такого абсурда, что просто посмотрев на девушку, мальчик уже мог быть обвинен в изнасиловании.

— Галстук является не просто раритетом и отражением эпохи, но еще и предостережением для каждого мужчины и напоминанием о том, что сколько бы денег и власти у вас ни было, а вам никогда не убежать от монстра, что вы порождаете сами. Как-никак Вайнштейн был одним из первых, кто способствовал продвижению столь ярких феминистических идей через кинематограф… и в последствии эти выращенные им феминистки, когда поднялись за счет мужчины, его же и съели.

— Да. Ценная вещица с хорошей историей, — сказала трубка. — Но откуда она у вас?

— Продюсер был готов запалить любые деньги, лишь бы дело замяли и его не посадили. Во время следствия многие вещи, свидетельствующие против него, были украдены… в том числе и этот галстук.

— Но ему это, как мы знаем, все равно не помогло, — добавила трубка.

— То есть галстук так и не сыграл своей роли в этом скандальном кино, — сразу подметил и вейпер.

— Это символ! — настаивала сигара.

— Пустой… — под конец заключила трубка, говоря толи о галстуке, то ли о самой трубке, которую джентльмен наконец очистил от старого табака, дабы наполнить новым.

— Вещица и правда любопытная, — сухо сказал доктор Корвус, — но на мне уже есть галстук.

И в этот момент сигара прогорела. Торговаться ей было более нечем.

В ту же секунду человек с вейпом ловко достал из внутреннего кармана пиджака из-под самого сердца черную книжецу с позолоченными краями страниц и с ярким крестом на обложке.

— Самая обычная "Библия" в переводе короля Якова. Цена подобной книги на любом прилавке не более трех долларов, но история, связанная с ней, делает ее бесценной, — задымил вейп.

С одной стороны томик был в хорошем состоянии, а с другой стороны выглядел очень потрепанным. На самом же деле в книге отчетливо виднелась дырка… видимо от пули, которая пронзила только половину страниц, застряв где-то посередине.

— Этот предмет тоже явился прямиком из Америки… и в каком-то смысле тоже из киноиндустрии, поскольку принадлежал именитому актеру, который в последствии стал президентом Соединенных Штатов.

Ну конечно же Рональд Рейган — любимчик Америки! По молодости он снимался в ковбойских вестернах, а в зрелости стал главой государства. Если Вайнштейн был символом Голивуда, то Рейган — символ всей идеализированной Америки и ее мечты.

Вот насколько сильно поднялись ставки в этих торгах!

— Тридцатого марта тысяча девяносто восемьдесят первого года на Рейгана было совершено покушение, — вейп пустил так много дыма, что скрыться от него было невозможно. — Психопат Джон Хинкли младший, насмотревшись крутых фильмов, в частности фильм "Таксист", в котором герой Роберта Дэ Ниро готовил нападение на политика, решил впечатлить его любимую актрису Джоди Фостер, которая тоже снялась в том фильме. Он был одержим ею, и в доказательство своей любви решил убить действующего президента. Хинкли выпустил несколько пуль в Рейгана, когда тот после своей публичной речи садился в лимузин. Одна из пуль рикошетом попала в президента, задев ему ребро, но другая пуля должна была быть смертельной, так как попала ему прямо в сердце. Но вот незадача!.. для преступника разумеется. Рейган произносил свою речь на территории отеля "Хилтон", который в те годы, как впрочем и другие отели Америки, имел практику помещать "Библию" на прикроватные столики своих номеров, как часть насильственной христианизации страны. И Рейган незадолго до начала своей речи попросту свистнул один такой томик из номера. Он хотел почитать его, дабы вспомнить кое-какие цитаты для своего красноречия, но забылся, поместил книгу себе в карман пиджака и ушел. Говоря юридическим языком — попросту украл. И пуля двадцать второго калибра, что должна была убить президента, попала в ту самую украденную "Библию", не причинив ему никакого вреда. Чудо ли? Божье проведение?

Он еще раз внимательно продемонстрировал всем присутствующим продырявленный томик. И если история с галстуком могла вызывать сомнения, то "Библия" воистину имела глубокое отверстие.

— Упоминание второй пули редко афишировали в СМИ, — продолжал вейп, — ибо, во-первых, все акцентировали на той пули, что раздробила Рейгану ребро, а не на той, что застряла… а во-вторых, его пиар агенты не хотели, чтобы журналисты писали о том, что их президент — мелкий воришка. Однако христианские евангелисты все равно пронюхали эту историю и стали тиражировать ее для продвижения слова господня. Мол, смотрите! "Библия" защитила любимого президента! Иисус спасет вас! И именно благодаря этому инциденту началось столь массовое и агрессивное нашествие христианских фундаменталистов по всей Америке, приведя к феномену "The Satanic panic" — "Сатанинская паника", когда каждый нехристианин страны подвергался клевете и подозрению в сатанизме, а сами сатанисты и оккультисты беспочвенно обвинялись в похищении детей и массовых убийствах. Презумпция невиновности была попросту позабыта. Обыкновенная охота на ведьм. И это все из-за одной пули, попавшей вот в эту книгу! — Он снова приподнял ее для нас. — А в добавок ко всему данный инцидент заставил американское общество вести поправки в законодательство о преступниках, совершающих свои деяния в состоянии психических расстройств.

— И вы готовы так просто отдать эту "Библию"? — трубка вновь загорелась.

— Отнимаю от сердца, — сказал вейп. — К тому же вы все знаете, какой я патриот и обожатель Рейгана. Но если выбирать между копией старинного писания ветхих пророков и оригинальной рукописью нашего с вами автора, то я все-таки выберу второе.

— Да. Любопытная история, — сказала сигара. — Но откуда нам знать, что это та самая "Библия" и что это вообще пулевое отверстие, а не, скажем, вмятина от каблука стриптизерши, что танцевала сегодня ночью на столе вашего гостиничного номера.

— Потому что вам бы только все опошлить! А я между прочим женат и очень даже счастлив в браке.

— А еще вы еврей.

— Вот именно! Зачем еще иудею носить с собой "Библию", если она не представляет ценности?

— Неужели вы и правда хотите купить убежденного атеиста и анархиста своей христианско-патриотической чушью? — сигара продолжала глумиться.

Доктор Корвус тем временем тоже улыбнулся.

— Я признателен за такой интересный раритет, — сказал он, — но в моей библиотеке уже есть "Библия". Вторая мне не нужна. Я собираю знания, что хранятся в книгах, а не сами книги. Надеюсь, вы понимаете разницу. Да и потом… чудеса авраамического бога, конечно, любопытны, но сегодня у нас с вами совершенно иной автор.

И на этих словах батарейка в вейп машине села.

Мужчина с трубкой же прикурил по-свежему, пустив столько дыма, сколько даже вейпер не мог, и с наглым самоуверенным видом просто бросил через всю комнату свою старую зажигалку, которую Корвус неуклюже поймал в воздухе. Этим жестом трубка как бы дала понять, что уже выиграла торг, ибо от ее предложения никто не сможет отказаться.

— Я не собираюсь рассказывать вам никаких громких историй, — поскромничал гость. — Обмолвлюсь лишь о том, что огниво принадлежало самому Чарльзу Дарвину. Про трубку свою даже зарекаться не буду. Обзавидуетесь. Да и в любом случае я вам ее не отдам. А вот вечную спичку — пожалуйста.

И действительно в руках Корвуса была вовсе не зажигалка, как мне сперва показалось, а именно вечная спичка, как их тогда называли до изобретения зажигалок на основе ферроцерия. Доктор не без любования посмотрел на красивый предмет викторианской эпохи в своих руках. Казалось, что он был готов купиться на этот дар, ибо история вещицы… точнее ее бывшего владельца… была куда более значимой, чем биография успешного капиталиста, которого деньги так и не спасли, и даже история о невероятном спасении американского президента, которого, как казалось, сам бог защитил. Все-таки наследие Дарвина затмевало их всех. Мало того, что он своими научными изысканиями оставил след в культуре куда более заметный и прочный, чем какое-либо кино и искусство, так еще смог внести коррективы в мировую политику. Как-никак, а именно искаженное трактование его работ привело к появлению фашизма и столь радикальных националистических движений, когда одни расы считали себя куда более совершенными чем другие. Теперь же на работах Дарвина держаться и совершенно противоположная идеология всеобщей толерантности… когда все равны, независимо от цвета кожи, формы глаз и даже уровня интеллекта. Так что Дарвин, сам того не ведая, побывал во всех крайностях… причем одновременно. И разумеется, не стоит забывать, что его до сих пор многие религиозные лидеры считают самим антихристом по плоти, ведь это именно его научные труды касательно эволюции и естественного отбора считаются главной доказательной базой против креационизма, на котором и держатся все самые крупные религии мира.

После Дарвина многие светлые умы хотели получить столь же почетный статус антихриста. Каждый хотел взойти на этот трон и делал это по-своему. Среди них отличились Ницше, Кроули и многие другие. Но было поздно. Чарлз Роберт Дарвин уже убил бога до них.

— Так что, доктор, забирайте вечную спичу великого ученого, и пусть она займет достойное место в вашем кабинете редкостей, — дымила трубка. — Только отдайте мне рукопись нашего с вами автора.

Затухшая сигара тем временем тоже достала старинную зажигалку из кармана и тихо чертыхнулась, глядя на нее, понимая, что она явно сделала ставку не на тот предмет, хотя тоже могла наплести много всяких небылиц об этой вполне заурядной вещице.

Казалось, что трубка уже выиграла торг, но доктор Корвус неожиданно бросил огниво назад к ее законному владельцу, более не проявляя к ней интереса.

— Хотите сказать, что вечная спичка вам пришлась не по вкусу? — трубка удивилась. — Вы же видели инициалы Дарвина. Они доказывают подлинность…

— Да, я видел, — сказал доктор. — Красивая вещица. Но согласитесь, что это как-то непрактично предлагать огниво единственному здесь в помещении человеку, который не курит.

Гости молча согласились… но не я, поскольку Георг был здесь не единственным, кто не курил. Однако, поскольку я в беседе не участвовал, меня не замечали.

Трубка убрала антикварный предмет в карман своих брюк, и желание дымить дальше у нее напроч отпало.

И тогда в ход пошла электронная сигарета. Этого джентельмена уже и так отметили и запомнили, как особенного, но ему этого, видимо, показалось мало.

— Я торговаться не буду, — сказал он, не желая пускать дым. — Я попрошу так просто… по дружбе отдать мне манускрипт.

— Вот! — воскликнул доктор. — Вот теперь мы заговорили о ценностях! По дружбе, господа! По дружбе! Это я куда более уважаю и ценю, чем все эти яркие безделушки, какую бы культурно-историческую или же материальную ценность они собой ни представляли.

— Да, дружбу не купить, — сказала сигара.

— Но очень легко продать, — добавила трубка.

— Полагаю, что доктор с самого начала хотел отдать нам манускрипт бесплатно, — усмехнулась вейп машина.

— Как и было сказано ранее, — подтвердил Корвус, — я позвал сюда вас не для того, чтоб торговаться.

В эту же секунду открылась дверь и в зал вошел как всегда своевременных дворецкий, держа в руках черную папку с гербом из библиотеки Георга. Ох уж эта британская пунктуальность! Всегда вовремя… даже походило на театральный выход, будто представление все еще продолжалось.

Когда предмет, приковавший к себе внимание, был помещен на стол, гости тут же собрались вокруг него, желая увидеть, его содержимое. Я тоже не смог устоять перед любопытством. Что же там за рукопись такая, ради которой эти джентельмены были готовы пожертвовать столь ценными для себя вещами?  

Доктор медленно и аккуратно приоткрыл декоративную папку, и мы увидели… увидели… так, а что это? А… еще одна папка… точнее коробка… но только куда более старая и многократно использованная. А уже в ней и находилось то, чего гости так жаждали увидеть. Белые… и я бы даже сказал пожелтевшие листы, по своей форме и материалу напоминающие фотокарточки из мод пленочных фотоаппаратов, именуемых мыльницами. Интересный выбор бумаги. Однако по какой-то причине карточки были пусты — что с одной стороны, что с другой. Не единого слова или же изображения.

— Вы шутите? — непонимающе заговорила трубка. — А где рукопись "Ю"? Что это?

— Я никогда не говорил про рукопись, — сказал доктор. — Более того, я считаю, что ее попросту не существует. Я лишь упоминал совершенно случайно найденный мною оригинал… и он перед вами.

— Но здесь ничего нет. Эти карточки совершенно пусты, — заметил вейп.

— Боюсь, что в этом и заключалась оригинальная задумка автора, — пояснил Георг. — Как было сказано ранее, Юрий не хотел, чтобы пьеса повторялась. Его задачей было лишь дать общую историю, которую актеры будут каждый раз читать по-разному. Для этого оригинал должен быть уничтожен, чтобы ни у кого не было искушения подглядывать в авторский текст. В памяти людей следовало оставаться только вольным пересказам сюжета из уст в уста. Среди инструкции к пьесе Юрий даже запретил кому бы то ни было записывать эти свои версии сюжета, поэтому в той книге, что вы видели во время представления, текст оказался практически пустой. Лишь вспомогательные ориентиры повествования, которые актриса сделала сама для себя, чтобы не запинаться и не терять нить.

— Да, но где оригинал? — трубка не мола остановиться. — Откуда-то же пошла история… Юрий же не через устную речь ее передавал.

— Вы что не поняли? — электронная сигарета промолвила в ответ. — Оригинал уничтожен. Нет его! Думаете, Георг стал бы так за даром отдавать его мне, если бы он существовал?

— Почему же? — доктор с умилением посмотрел на гостей. — Оригинал сохранился. Вы его держите в руках. И при этом он все же безвозвратно потерян.

— Кот Шредингера какой-то… — возмутился вейп. — То сохранился, то не сохранился. Где он?

— Эти карточки… — заметила сигара. — Это он и есть, так? Может, их надо нагреть, и тогда текст проявится? Или, может, он виден при ультрафиолете? В чем трюк?

— Ох, поверьте! Что я только ни пробовал! — сказал доктор, достав с конца самую потрепанную карточку, которая, как казалось, была подвергнута каким-то окрашивающим жидкостям и даже огню. — Текст на них вернуть невозможно. Увы.

— То есть он все-таки был! — воскликнула трубка. — Здесь… на карточках?

— Да, — ответил Георг. — Юрий проявил его на фотобумаге в едином экземпляре, пропитав в светочувствительном растворе. Черная папка была, разумеется, наглухо закрыта. Открыв же ее, карточки поверглись воздействию света, и бумага начала быстро окисляться и выцветать. Весь процесс исчезновения текста был так рассчитан, что его можно было прочитать только один единственный раз. Такой вот неожиданный авторский перформанс.

— То есть прочитав произведение "Ю", — задумалась трубка, — вы… то есть "you" и становитесь носителем произведения "Ю".

Что ж… не я один заметил здесь игру слов.

А еще я вспомнил про поэму Вильяма Гибсона "Агриппа (Книга Мертвых)", которая тоже издавалась на светочувствительной бумаге, и также исчезала сразу после одного-двух прочтений. К книге так же прилагалась дискета с цифровым вариантом текста, но он тоже был запрограммирован таким образом, что после прочтения все данные документа сразу же искажались. Однако в случае с поэмой Гибсона хакеры и криптографы могли с легкостью найти лазейки в компьютерном коде и вернуть содержимое. Для того и придумали цифровые технологии, чтобы всегда существовала возможность возвращения исходных данных. С аналоговыми носителями все намного сложнее, ведь если материал утрачен, то он утрачен навсегда.

— Так… получается, что вы были первым и единственным читателем пьесы "Ю", — заметил вейп, обратившись к доктору.

— Полагаю, что так. Ну… послу самого автора, разумеется, — Корвус кивнул.

— И значит, вы же этот шедевр и уничтожили, так? Хоть и по замыслу автора, хоть и невольно… но все же вандал здесь оказываетесь вы.

— Признаю свою небрежность.

— Ах! Так вот же почему текст был столь скверным! — воскликнула сигара. — Японка ведь читала уже с ваших слов… после вашего ей пересказа.

— Благодарю за критику, — улыбнулся Георг. — Приятно, когда вас признают со-автором.

— Черт! — трубка задумалась вновь. — Так что же это получается? Ознакомившись с "Ю", вы все — то есть "you" — тоже становитесь соавторами произведения.

— Бесконечные копии без оригинала, где копия и искажение начального материала и есть оригинал… — добавила электронная сигарета. — То есть оригинал "Ю" — это вы сами… "you"!

— Да… вот это история! — воскликнул вейп. — Вот это по истине уникальное произведение!

И только я, листая в руках туда-сюда эти обесцвеченные фотокарточки, отказывался признавать, что это был единственный оригинал и что изначальный текст навсегда утрачен. Сомневаюсь, что эти господа из общества "Карающей десницы" и уж тем более с доктором Корвусом не нашли бы решение все вывернуть с ног на голову и докопаться до истины.

И тут я вспомнил, что смысл этого общества — рассказывать истории… жестокие истории. А, как уже было сказано ранее, нет ничего более карающего и унизительного, чем осознание своего невежества и признание собственного поражения и скудность интеллекта.

Так вот чего они все добивались! Рассказывали друг другу полуправду, а то и вовсе небылицы про галстуки и зажигалки, дабы всех разыграть и остаться самым хитрым победителем. Что-угодно лишь бы красивая история… глубокая… все по законам "Карающей десницы". Чем коварнее шутка — тем лучше, разве не так? А куда ни посмотри тут всюду была иллюзия: актриса, имитирующая страсть и якобы читающая с книги, бессмысленное переворачивание пустых страниц ее ассистенткой, удар кинжала для яркого эффекта, все эти торги за пустую коробку, теперь фотокарточки, на которых возможно когда-то был текст, а возможно и не был.

И только кровь… кровь была настоящей. Она всегда настоящая.

И тогда, собрав все мысли воедино и будучи здесь единственным, кто не верит в существование этого их чудо-автора, я тоже вступил в разговор:

— Простите, а откуда нам вообще знать, что пьесу написал этот ваш Юрий?.. извините, забыл его фамилию. Вы говорите, что оригинал утрачен, и теперь копии передается из уст в уста, как сломанный телефон. И значит, что текст, который читала нам японка, был в каком-то смысле надиктован со слов Георга — то есть единственного человека, кто видел эти карточки в их первоначальном виде, ведь так? Так с чего все решили, что там была именно эта история, и что ее ни сочинил сам доктор, лишь бы всех вас удивить, как сейчас вы пытались удивить друг друга, придавая случайным предметам в ваших карманах уровень мирового значения. Может изначально пьеса называлась вовсе не "Ю", а "Я"… и может там было совсем не про гейш, а про султанов. Да и потом… если в этой пьесе все было иллюзией, то почему мы так уверены, что она закончилась и все это не является продолжением вашего "Кабуки" и импровизацией в рамках, заданного автором сюжета?

Повисла тишина.

Гости стали переглядываться между собой, а Корвус после недолгой паузы медленно захлопал в ладоши.

— Браво! — сказал он. — Браво!

— Господи, доктор! — засмеялась и трубка. — А я ведь и правда поверил.

— Мы все поверили… — заявила электронная сигарета.

— Черт! — улыбнулась и сигара. — Ваша история действительно оказалась лучшей. Я и вообразить не мог, что вокруг пустых фотокарточек можно развернуть такую легенду. Признаюсь, что "Ю" — это гениально! Я готов продолжить торги ради этих всех карточек.

— Так они же совершенно пустые, — напомнил ему я.

— Это для вас они пустые, — он недовольно посмотрел на меня, — а для меня это символ! Самый глубокий и бесценный символ из всех, что я встречал на пути. Символ того, как легко я был обманут! Красивый трофей и напоминание.

— А скажите… — начал доктор, тоже повернувшись ко мне. — Что меня выдало?

— Ваш дворецкий, — ответил я, специально насолив зануде Вильгельму. — То насколько вовремя он принес коробку, будто заранее знал, что мы здесь будем хотеть ее увидеть. А я ведь был в вашей библиотеке и знаю, что найти там что-либо так быстро ничего не получится, даже помня наизусть, где что лежит. Так что… — я хитро повернулся к дворецкому, который стоял у входа. — Поспешишь — людей насмешишь.

— Да… — признался Георг. — Вильгельм никогда не умел лгать. Как, впрочем, и я! Ибо, боюсь вы, мой друг, тоже поспешили с кое-какими своими выводами. Как? Как вы сказали? Поспешишь — людей насмешишь? Да, вот смеется всегда тот, кто смеется последним. Все-таки "Карающая десница" должна коснуться и вас. Разве нет?

Гости в недоумении замерли, ожидая от доктора какой-то хлесткой подлянки.

— Я вам ни разу не солгал, — продолжил он. — Автором "Ю" действительно является Юрий Кирнев. Какой еще по-вашему псих мог сочинить такое?

— Интересный вы ему дали диагноз, доктор. Это ваше профессиональное заключение?

— Скорее дружеское.

— А доказательства? Какие доказательства, что это он? — не выдержал вейп. — Карточки ведь пусты.

— Да. Фотокарточки являются тем самым единственным и утраченным оригиналом, каким ему и следовало быть по замыслу автора, — пояснил доктор. — Однако вы, любители истории, немного позабыли о старых технологиях. Оно и не удивительно… сейчас в мире вечно совершенствующихся цифровых телефонов и фотокамер уже мало кто помнит о том, как проявлялась фотопленка.

— Вы хотите сказать… — сигара уже догадалась.

— Для того, чтобы спроецировать изображение на фотокарточку, требовался микрофильм, пленка… негатив. И он, как рабочий материал автора, прошу заметить, сохранился. Просто вы так сильно вцепились в пустые карточки, что не заметили черную кошку в черной комнате.

С этими словами доктор вытащил из коробки некую черную полупрозрачную ленту.

— Что это? — спросил вейп. — Кинопленка?

— Фотопленка, — уточнил доктор. — Она горизонтальная, а посему фото, не кино.

— Дайте сюда, — трубка жадно выхватила ленту из рук Корвуса, достала лупу и принялась изучать кадры негатива. — Шрифт очень мелкий. Все в зеркальном отражении.

— А вы переверните пленку задом. Она же прозрачная, — заметил я.

— Верно. Так… что тут у нас? Да, это он! Юрий. Титульный лист. Произведение "Ю".

— И его пьеса до сих пор продолжается, — объявил доктор. — Вы почитайте последние кадры.

— Так… Последние кадры… последние. Вот. Господи боже!

— Можно называть его просто автор.

— Да знаю… нет! Вы посмотрите сюда! Что он тут понаписал… типа часть инструкции… или что это? "В конце концов произведение без оригинала, в котором каждый его рассказчик является невольным со-автором пьесы, должно начать парадокс и споры на тему "где заканчиваться постановка и начинается реальность?", "кто настоящий автор?" и "был ли вообще оригинал?"".

— То есть… — заикаясь начала сигара. — То есть… Что? Это не вы нас разыграли, а создатель пьесы? И все это время мы действительно были лишь частью сюжета Юрия, безвольно следуя его предписаниям?

— Именно так. Хотя, как и в японском театре, у вас была свобода импровизации… в отведенных для вас рамках, разумеется.

— Ай да автор! Ай да жесток!

— "Карающая десница" как-никак.

— И не говорите! Заставил каждого из нас признать поражение и усомнится в собственном интеллекте.

— Боль во спасение.

— Гадкая пилюля, но полезная. Следующий раз будем умнее.

— А самое любопытное, — заметил доктор, — что в какой-то момент ваша неосознанная импровизация стала заходить так далеко, что я было подумал, вы и прямь выйдите за приделы замысла автора и нарушите сюжет. Но нет. "Карающая десница" не дремлет.

— И именно ее вездесущее присутствие и доказывает, что мы — часть хорошей книги.

— Аминь.

— Чур, пленка моя!

— Вы же хотели за карточки торговаться.

— Нет. За все, что в коробке!

— Доктор обещал отдать ее мне… по дружбе!

— Слушайте, господа, — произнес Корвус. — Я отдаю вам и пленку и карточки. Но кому из вас они достанутся — тут уж сами грызитесь. Только убедитесь сперва, что и это не часть сюжета.

— Что-то в рабочем материале Юрия я такого не вижу, — сказала лупа.

— Вот именно, — кивнул доктор. — Это не в ходит в его план, поэтому я и пошел.

Мы с Георгом покинули зал, оставив тех господ спорить между собой.

— И как же они решать, кому что достанется? — спросил я.

— Вы знаете притчу о мудрости Соломона, когда две женщины не могли поделить ребенка, споря, кто из них мать? — Корвус начал свой ответ с вопроса.

— Да, конечно. Соломон приказал разрубить младенца и отдать каждой из женщин по половине тела.

— Но царь не стал этого делать, а отдал ребенка той женщине, что была готова уступить сопернице, лишь бы младенец остался жив. Так вот… — пояснил доктор. — Эти господа не обладают подобной мудростью.

— Так как же?

— Скорее всего разберут карточки по равному количеству да порежут пленку на куски. На самом деле им плевать на оригинал или на какую либо целостность и даже историю. Их интересует лишь обладание.  

— Вандалы, — я вспомнил слово, которое совсем недавно уже было произнесено.

— Да. Автор старался, воплощал свой замысел в быль, а люди как и всегда только попользуются и все испортят. Но это и правильно! Кто сказал, что "Карающая десница" не должна касаться самого автора?

На этот раз доктор сам провожал меня к прихожей. Видимо, мне уже и прямь следовало уходить, так как моей наглости должен был быть хоть какой-то предел. Я здесь с самого утра, а за окном уже давно опустилась ночь.

— Спасибо вам за все

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА