Глава X: Император

История эта долгая, и начало свое берет она со времен, когда правил Нерон Клавдий Цезарь Август Германик сын Гнея Домиция Агенобарба и Агриппины Младшей. И именно правление этого безжалостного и кровавого владыки величайшей в истории империей разврата и оставило то единственное и несмываемое пятно в сознании людей, от которого вот уже почти целых две тысячи лет не отмыться и которое даже сегодня продолжает определять человеку ценности его.

И подобно приходу некоего пророка или же величайшего гения, предназначения которых изменять ход истории и указывать человечеству верные или же ложные пути, рождение Нерона тоже было неоднократно предсказано мудрецами прошлого. Но никто и предположить не мог, что явится этот тиран сразу же через пять лет после казни на кресте того единственного за все время существования рода людского воистину невинного человека, своим явлением открывшим новую эру, которая, как кажется многим, продолжается и по сей день, однако на самом деле ей давно настал конец, и закрыл ее никто иной, как сам Нерон, но не рождением своим, а смертью.

Никто тогда не мог поверить, что человеческая плоть вообще способна породить на свет такое зло. Но когда в ночь на пятнадцатое холодной зимой Агриппина Младшая, известная как самая развратная женщина своего времени, успевшая к своим пока еще только двадцати двум годам переспать со всеми мужчинами и даже женщинами своего окружения, пребывая пятый час на родильной плите, в агонии выкрикнула проклятие в адрес своего плода, люди сразу осознали, что наконец-то чистое зло в образе людском все же соизволило явиться на землю.

– Да будь же ты проклят, змеиное отродье! Проклинаю ту ночь, когда я зачала тебя! – периодически повторяла Агриппина, бледнея каждый раз произнося эти слова. – Если ты, не родившись еще, уже привнес столько боли, то что же будет, когда волею своей распоряжаться начнешь?

Но к рассвету боль затихла, и крик Агриппины тоже пропал, однако им на смену раздался громкий, всепронизывающий плач младенца. И в тот момент, как пишет современник, земля остановилась.

На девятый день нарекли младенца Луцием. Тогда-то Агриппина и осознала, кого же именно произвела она на свет. И чтобы полностью раскрыть весь нечеловеческий потенциал, уже тогда проявляющийся у ребенка, она лично занялась воспитанием сына. И с самого детства Луций был неоднократным свидетелем различных пыток и казней придворных слуг, рабов и солдат. Он регулярно посещал бои гладиаторов и каждый раз громко смеялся, когда кто-то на его глазах некрасиво умирал, захлебываясь кровью.

Он был также постоянным зрителем любовных игр своей матери, которая после смерти мужа Гнея стала еще более ненасытной и извращенной в своих фантазиях. И изо дня в день взирая на то, как она постоянно предавалась любви на его глазах то с одним, двумя, тремя мужчинами, а иногда и целыми оргиями, Агриппина для Луция с годами стала главным предметом его вожделения.

Когда же ему исполнилось одиннадцать лет, мать Луция при помощи своей чарующей женственности, нестареющего тела и искусству совращения вопреки долгим колебаниям и постоянным сомнениям действующего императора все же смогла склонить перед собой на уровень гениталий самого Тиберия Клавдия Цезаря Августа Германика, став его законной женой и получив титул императрицы, тем самым делая своего сына прямым наследником Римской империи.

Народной молве к тому времени было уже давно известно, что Агриппина готова была пойти на все что угодно, дабы увидеть Луция у власти. И с целью предотвратить этот коварный замысел, кругом зарождались другие не менее зловещие идеи, ибо стоило злу появиться в одном месте, как оно сразу окутывало все вокруг. И к молодому наследнику неоднократно, минуя стражу, ночью являлись наемники с одной единственной целью – умертвить его. Но стоило им вознести кинжал над телом спящего юноши, как их пронизывал неописуемый ужас, ибо из-под подушки Луция выползали змеи, охраняющие его сон, поражая своим ядом всех, кто был рядом... всех, но только не наследника.

Вскоре весть о явном колдовстве Агриппины и ее сына дошла и до императора. Эта новость тут же отрезвила Клавдия, и он мгновенно потерял былую страсть к своей жене, какое бы любовное утешение она ему ни предлагала.

Понимая, что она больше не способна влиять на решения мужа, и имея опасение, что он назначит прямым наследником ни кого-нибудь, а именно своего кровного сына Британника, осенью тринадцатого числа Агриппина принесла императору огромный поднос фруктов, овощей и, главное, грибов, которые, как она заявила, собирала собственноручно. И к вечеру того же дня империя осталась без правителя.

Однако, умирая, он в последний момент успел провозгласить своим наследником Британника, и, зная это, Агриппина, чтобы последняя воля императора так и осталась невыполненной, нашла и безжалостно казнила Нарцисса – личного секретаря императора – единственного, кто мог бы огласить и подтвердить истинное завещание Клавдия Первого.

Рим был вынужден признать Луция своим новым правителем, по традиции дав ему новое имя. И имя это было Нерон, что в его лице и по сей день звучит, как страшнейшее проклятие, когда-либо кружившее над этой землей.

Поскольку Луций еще только стоял на пороге семнадцатилетия и являлся к тому времени, безусловно, самым молодым и неопытным правителем империи, вместо него правила Агриппина, диктуя сыну каждое произнесенное им слово.

– Да будет проклят тот день, когда научился я писать! – постоянно произносил Нерон, когда мать подносила ему различные бумаги с целью поставить на них императорскую подпись.

И вскоре над ним стали потешаться, ибо он самовольно был не в силах принять ни одного политического решения, а если же и принимал, то Агриппина, которой неофициально дозволялось присутствовать на заседаниях сената, тайно пребывая по ту сторону завесы, в тот же час убеждала Нерона в кардинально других решениях, с которыми он в конце концов соглашался. И тогда юный, неопытный, но уже достаточно возгордившийся император сделал попытку отстранить свою мать от политических дел, однако эта попытка оказалось безуспешной, ибо Агриппина, зная, что Луций долгие годы мечтал о плотской близости с ней, все-таки вступила с ним в любовные узы, тем самым вновь обретя над императором и над империей власть.

Но, как и следовало ожидать, власть эта оказалась недолгой. Ибо будучи удовлетворенным женщиной его фантазий, женщиной, что дала ему жизнь и женщиной, что сделала его мужчиной, Нерон тут же потерял какой-либо интерес к Агриппине, ибо он уже получил от нее все, что вообще способен приобрести мужчина от женщины. И дабы себя окончательно отделить от материнского надзора, он неожиданно для всех сыграл свадьбу с Октавией – дочерью своего предшественника Клавдия и сестрой своего сводного брата Британника. Однако, по сравнению с той извращенной фантазией и тем опытом, которые ранее предлагала ему мать, Нерону с его новой двенадцатилетней женой было непомерно скучно.

Зная об этом, члены сената инсценировали свидание императора с молодой, но достаточно распутной дамой, имя которой было Акта и которая, подобно Агриппине, могла позволить мужчине все, на что только было способно его воображение. Акта была родом из Малой Азии, имела довольно экзотическую внешность и была настолько хорошей в плотских утехах, что император Клавдий, который когда-то и привез ее в Рим в качестве своей наложницы, попросту освободил ее, находясь под воздействием ее очарования.

И Луций, вновь пребывая под влиянием женской красоты, как и ранее, молвил только теми глаголами, что внушала ему дама, лежащая под ним.

Агриппина понимала, что Нерон стал не более чем простой марионеткой в руках Акты, которая в свою очередь являлась марионеткой в руках Бурра и Сенеки – наставников Нерона и давних врагов Агриппины. И с целью вновь заполучить влияние над сыном, она стала грозить императору тем, что если он не будет подчиняться воли матери, то она огласить истинное завещание Клавдия, и тогда Британник займет предназначенное ему по праву место.

И в феврале пятьдесят пятого года во время очередного императорского пиршества, на котором были только самые отборные лакомства, самые интересные развлечения и где конечно же присутствовали только самые уважаемые господа, приехавшие из разных уголков империи, Нерон преподнес брату полную чашу яда, сам же взял чашу с вином и, стоя на пьедестале в центре зала, театрально произнес:

– Пью за тебя я, брат мой!

Он поднял бокал, и следом подняли бокалы все.

– За Британника! – закричали гости. – Выпьем за его здоровье!

– Живи вечно! – добавил император, глядя на то, как его брат опустошает чашу.

И через мгновение Британник, пытаясь удержаться на ногах, схватился за красный плащ Нерона и, выхаркивая вместе с ядом кровь, тихо прошептал:

– За что убил меня ты, брат?

– Мы собрались ради комедии, а ты разыгрываешь драму, – ответил император. – А чего это вы не веселитесь? – обратился он к гостям. – Эй, кифаристы, почему я музыки не слышу?

Нерон на пол вылил из своего бокала вино, к которому даже не прикоснулся и приказал продолжить пир в честь его императорского величия, оставив тело умирающего Британника там, где оно и пало. Гости были в недоумении, глядя на то, как их правитель танцует, ликуя над трупом брата под звуки многочисленных кифар. И только Агриппина прочувствовала гордость за своего императора, ибо наконец-то ее единственный сын осознал истинный вкус власти и что необходимо вершить, дабы удержать ее.

Но материнское сердце вскоре вновь забилось в тревоге, ведь через три года Нерон не на шутку увлекся новой женщиной, которая, в отличие от Октавии и Акты, не поддавалась контролю со стороны Агриппины или сената, так как была довольно умной, независимой и непомерно хитрой дамой, преследующей во всем только свои личные интересы. И глядя на то, как она соблазняет пятого императора Римской империи, Агриппина невольно видела в ней себя и то, как она соблазняла четвертого.

Звали эту женщину Поппея.

Опасаясь, что совершит она с Нероном то же, что совершила Агриппина с Клавдием, придворные начали строить интриги вокруг новой любовницы императора. Но благодаря своему образованию, Поппея ловко находила способы опровергнуть какие-либо слухи, пущенные в ее адрес. А вскоре и сама начала плести паутину интриг, обвиняя мать Нерона в том, что она строит коварный заговор с целью свергнуть императора и передать власть прямому потомку Тиберия.

Нерон, много раз велевший Агриппине не вмешиваться в политику, был до ужаса потрясен этими слухами и приказал немедленно убить свою мать. Но, к его удивлению, ни один из ядов не умерщвлял ее. Она стаканами выпивала специально по просьбе императора приготовленные для нее напитки и при этом оставалась здоровой и бодрой. Тогда было велено убить колдунью более проверенными способами, но стоило убийцам увидеть красоту ее глаз, как они тут же роняли клинки и падали перед ней на колени, взывая о прощении. Никому не хватало духу прикоснуться к ней мечом. И если верить последним словам всех тех, кто впоследствии был повешен за попытку покушения на мать императора, то они все хором утверждали, что будто сам Плутон оберегал ее от покушений, готовя ей совсем иную смерть.

И Агриппина уже открыто смеялась в лицо Нерону, день за днем лицезря все те многочисленные попытки оправить ее в мир мертвых, которые постоянно заканчивались нелепыми неудачами. Пробовали на нее и напасть из-за угла, и со спины, делали попытки ей на голову обрушить стены с потолком, даже затопили целый корабль ради нее.

Погибали все, но только не она.

Ненависть Нерона к матери росла с каждым новым рассветом, а с каждым новым закатом в нем возрастала любовь к Поппее, которая продолжала настраивать Луция против той, что его породила.

И двадцатого марта, услышав новость об очередной неудавшейся попытке умертвить Агриппину, он не выдержал и приказал созвать личных солдат и зарезать ее прилюдно, более не скрывая истинных намерений от всеобщих глаз.

– Да! – с улыбкой проговорила колдунья, узнав об этом указе. – Именно так предсказано мне умереть!

Она вышла в одном только полупрозрачном халате во двор, где ее дожидались вооруженные копьями солдаты, готовые в любой момент исполнить волю своего императора. Но, глядя на нее и уж тем более на то, как она без какого-либо страха и сожаления вышла к ним навстречу почти обнаженной, непоколебимо уверенной в своей правоте и готовой в этот час умереть по приказу собственного сына, солдаты заколебались.

Гордо приподняв голову, она развела свой халат, обнажила живот и указала на то место, где под слоем кожи и мяса располагалась матка.

– Бей сюда, солдат! – громко произнесла Агриппина, глядя на удивленные лица своих палачей. – Ты слуга сына моего, впрочем, как и мы все... Так исполни же ты волю величества его и пронзи меня вот здесь! Вонзи ты этот острый клин, и пусть пройдет он сквозь то чрево, что произвело на свет это чудовище...

И не успела она договорить, как центральный из воинов, закрыв глаза, чтобы более не замечать чарующих очей этой женщины, воткнул в нее свое копье, попав, не глядя, именно туда, куда она и попросила. И с улыбкой на лице Агриппина медленно пала на землю, ощущая необъяснимую легкость и радость на душе, так как она вновь прочувствовала ту самую боль, что терзала ее ранее только один единственный раз во время родов Луция. Сейчас же по приказу Нерона копье пронзило ее живот, из которого он вышел.

Круг замкнулся. И Агриппина с легкостью ушла в небытие.

К вечеру того же дня императору доставили ее тело. Когда он увидел свою мать бледной, лежащей на холодном каменном пьедестале обнаженной, укрытой тонкой прозрачной вуалью, Нерон наконец осознал, что же он натворил на самом деле. Он потребовал оставить его с ней наедине. И как только слуги покинули огромный темный зал, где оплакивали Агриппину, император невольно опустился перед телом матери на колени и, не скрывая более чувств, громко зарыдал.

Его рука инстинктивно коснулась лица умершей. Пальцами он аккуратно поправил ей волосы с лица и опустил вуаль, полностью оголив ее бледное тело, и глядя на эти прекрасные изгибы хорошо сохранившейся женской фигуры теперь уже вечно сорокатрехлетней женщины, Нерон, жалея, что посмел погубить подобную красоту, в слезах и безумии раздвинул ей ноги и этим телом овладел, после чего вырезал частицу ее плоти и в тот же вечер употребил за ужином, тем самым проведя древний обряд, который в мире людей считался запрещенным и который он сам впоследствии назвал триединством себя и матери своей, так как, будучи ей кровным сыном, вступив с ней в кровосмесительную связь и потребив ее, как пищу, он трижды с нею стал един: в рождении, в жизни и при смерти.

Ближе к утру он приказал сжечь ее тело и захоронить прах в гробнице города Мизен. И после той ночи Нерон стал кардинально другим.

Глядя на то, как пылает в огне самая красивая и совершенная женщина, которую ему когда-либо приходилось видеть, в императоре зародилась неутолимая жажда к красоте и к огню. И он, подобно проклятым поэтам, поклялся себе, что отныне более не будет ничьей марионеткой и что теперь будет жить только ради той одной единственной и, как ему казалось, верной цели, которая основывалась лишь на том, чтобы всегда и везде наслаждаться дарами великой красоты, пока красота этого мира не увянет до конца, как тело матери его, что на глазах императора посредством огня тихо превращалось в пыль.

Нерон окончательно передал все свои политические дела в руки сената, чтобы избегать каких-либо обязанностей принцепса и верховного председателя, коим он являлся, и в свободное время занялся восстановлением театров, ибо любовь к шутовству и маскам больше не могла не давать о себе знать, к тому же уже с самого раннего детства его всегда привлекала актерская игра. И в шестидесятом году, в честь пятилетнего правления этого безрассудного и жестокого императора, была организована Квинквиналия Нерония – величайший фестиваль длительностью в несколько недель, который должен был проводиться каждые пять лет.

На фестивале наряду с давно наскученными римлянам гладиаторскими боями были, подобно греческой олимпиаде, спортивные состязания; также устраивались и конные скачки, но самым главным и грандиозным было то, что лучшие драматурги и актеры, собранные со всех уголков империи и из-за рубежа, могли свободно представлять свое искусство перед императором и перед многотысячной толпой. Даже сам Нерон лично, не страшась своего высокого титула, неоднократно выходил на сцену, играл известных героев из излюбленных пьес и читал стихи собственного сочинения. Он танцевал и пел. И подобно всем тиранам в истории, требовал чтобы ему аплодировали стоя. А если же кто-то отказывался или попросту не успевал вовремя подняться с криками восхищения, того беспощадно наказывали, когда как тех, кто аплодировал громче всех, наоборот, поощряли.

И пока император тонул в бездонности театра, аплодисментов и вина – его любовница Поппея, которая уже лишила принцепса матери, стала строить план и по лишению его жены, с целью впоследствии занять ее место. И в лунную ночь во время императорского семяизвержения она попросила Нерона издать указ о разводе его величества с Октавией, и тот, пребывая в греховной эйфории, тут же согласился исполнить любую ее просьбу.

На следующий же день, обвинив законную супругу в бесплодии, он подписал все необходимые документы, чтобы освободиться от брачных уз с той, что никогда не устраивала его как женщина. И через несколько дней своей новой женой он провозгласил Поппею.

Однако для нее этого было недостаточно.

Став законной спутницей императора, она потребовала вовсе изгнать Октавию из Рима, но получив весть о том, что несмотря на официальную причину расторжения императорского брака, Октавия все же забеременела от Нерона, Поппея приказала немедленно казнить соперницу, требуя принести ей доказательства как казни, так и самой беременности.

Требование было немедленно исполнено.

И Поппее принесли два подноса. На одном красовалась отрубленная голова молодой Октавии, а на другом лежал искромсанный зародыш человека. И глядя на свои трофеи, Поппея осознала, что беременна сама.

В течение этих девяти месяцев она не подпускала к себе мужа, опасаясь повредить плод, ибо беременность была тяжелой. И тогда Нерон, привыкший в любом месте и в любое время получать то, чего желал, возобновил свои былые связи с Актой. Поппея же, узнав об этом, издала некий приказ, по выполнению которого об Акте более никто никогда не слышал.

Но это вовсе не остановило императора от любовных похождений, а даже наоборот, он стал еще более ненасытным в своих плотских забавах. Он стал менять любовниц так часто, что не запоминал их даже в лицо и порой, глядя на красивую даму, просил его с ней познакомить, вовсе забывая о том, что он уже проводил с ней ночь и, возможно, даже не одну. Вскоре дошло и до того, что ему одной женщины за раз было мало. А вскоре просто женщин ему было мало, независимо от их количества. И тогда он стал проводить ночи в компании мужчин, требуя, чтобы ему приводили самых красивых юношей или же, наоборот, различных уродцев, гермафродитов и прочих лиц, что могли бы соответствовать его извращенным желаниям, которые давно превращались в потребность.

И чем больше он проводил времени, осуществляя свои фантазии, тем больше у него их появлялось. И с целью совратить весь Рим, император, вопреки запретам сената, издал законы, снижающие горожанам налоги, дабы у людей было больше времени на отдых, на развлечения и, конечно, на плотские забавы. Он также приказал произвести кардинальные реформы в древние уставы гладиаторских соревнований, и теперь же в боях участвовали не только мужчины, но и женщины, перед поединком устраивая публичные оргии и перерезая друг другу глотки после них.

Пребывая в этом круговороте наслаждения, что дарила пролитая кровь, вино и сперма, Нерон даже не заметил, как настал час для Поппеи родить ему первенца. И она подарила ему дочь. Но через несколько месяцев ребенок умер, вновь сделав императора бездетным.

Череда этих событий отдалила Нерона от Поппеи, и она, чтобы возобновить над императором власть, всячески пыталась вновь от него забеременеть, но ей не удавалось, да и сам принцепс не особо этого желал, так как ему уже давно были интересны особи другого пола, с кем он и проводил свои бессонные ночи.

Среди его любовников был молодой евнух Спор, с которым император провел театрализованное бракосочетание. Потом такую же церемонию он провел и с вольноотпущенником Пифагором, но только на этот раз Нерон выступил в роли невесты. И во время этого грандиозного спектакля, стоя на сцене амфитеатра в самом центре столицы, император в образе женщины добровольно давал вонзать в себя жезлы любви своих театрализованных мужей, сочиняя на ходу стихи и песни, которые он мгновенно выкрикивал с восторгом аплодирующим в изумлении зрителям, задыхаясь при этом в диких стонах любви. Всем, пожелавшим прийти на это грандиозное и одновременно омерзительное представление, разливались чаши с вином, выдавался хлеб, а для тех, кто проявлял особое восхищение перед его величеством, даровались даже медные монеты.

И из самого сердца этого скопления алчности, высокомерия, чревоугодия, распутства и лицемерия по приказу Нерона для вдохновения его трагичной поэмы, которую он в те дни сочинял, был издан приказ поджечь великий Рим и не тушить до тех пор, пока поэма не будет завершена.

На протяжении нескольких дней город был окутан пламенем.

Яркие лучи пожара поднимались до самых небес, и даже казалось, что это сам ад спустился на царство земное. Император же, пребывая в безопасном месте, гордо наблюдал с горы за этим зрелищным спектаклем, разыгранным точно по его сценарию, как он себе и представлял, и, любуясь красочным огнем, пил вино, играл на лире и сочинял свои стихи.

– Ну разве это не прекрасно! – с непомерным восхищением говорил он. – Гори! Гори, великий город! Пусть все окутается огнем!

Он танцевал и ликовал.

Когда же веселие прошло, и наступил момент похмелья, Нерон, будучи в ответе перед возмущенными римлянами, требующими справедливости, приказал найти и казнить всех сторонников христовых идей, ибо, во-первых, они не раз позволяли себе публично ведать народу идеологию, с которой император явно не соглашался, а во-вторых, кто-то же должен был ответить за разрушительный пожар.

И глядя на бесконечные руины великого города, что оставил после себя огонь, Нерон увидел на выжженных дотла просторах прямо в центре этого ада идеальнейшее место для своей новой резиденции. Он издал указ в честь себя же самого воздвигнуть Золотой Дом, который должен был стать новым символом его правления, ибо более величественного дворца человечество и представить себе не могло.

Император требовал, чтобы это было самым большим зданием в мире, и архитекторы уже создавали проект. Он также желал, чтобы все стены дворца были покрыты слоем золота и чтобы центральный круглый зал, который являлся главным символом безграничных возможностей великого Нерона, непрерывно крутился, подобно земле, вокруг оси своей, центральным окном постоянно открывая вид на вечное светило. Опытные архитекторы и на подобный каприз смогли найти уникальную проекцию и даже осуществить ее. При этом на вершине всего этого сооружения располагался так называемый Колосс Нерона – высокая статуя из чистого мрамора, которая изображала ни кого-нибудь, а конечно же самого императора во всей его красе и которую можно было лицезреть даже из самых отдаленных уголков города.

Однако, как бы Нерон ни пытался склонить к себе любовь народа играми, театром и вином, после пожара, который он устроил ради забавы и ради перестройки города по собственному усмотрению, римляне окончательно возненавидели своего тирана-властелина.

А безумие этого властелина все возрастало и возрастало, поглощая весь его рассудок. Нерон становился еще более жестоким и требовательным. И однажды, вернувшись после долгого путешествия в свой пока еще недостроенный дворец, он узнал, что его жена, вновь зачавшая от него, находится на довольно большом сроке и в ту ночь отказалась его к себе впустить. Не приняв отказ, Нерон, яростно желавший женской ласки, в гневе ударил Поппею ногой прямо в живот, проклиная неродившегося младенца, ибо из-за него его величество был лишен ночного удовольствия. Поппея же, глядя на то, как из ее женского начала вытекает кровь, невольно вспомнила те два подноса, что попросила она принести, став императорской женой. И через несколько часов, после принятия своего выкидыша, простилась с миром и сама.

Император, на следующий же день позабыв об этом происшествии, взял себе в жены новую девицу, ибо не подобает императору быть холостяком. И пока он продолжал купаться в роскоши и крови, пренебрегая своими прямыми обязанностями правителя, римский народ, недовольный жестокостью Нерона, тем временем устраивал заговоры против него. Однако сам принцепс, хорошо зная о всех внутренних проблемах, бездействовал, надеясь, что сенат, в руки которого он фактически передал всю власть, будет решать эти вопросы. Но члены сената тоже не торопились принимать меры, ибо еще задолго до пожара желали свергнуть императора.

Когда же до Нерона дошли слухи о том, что против его величества в открытую взбунтовались солдаты Виндекса – наместника Лугдунской Галлии в союзе с армией Гальбы – известного чиновника Тарраконской Испании – тридцатиоднолетний спектакль Нерона стал близиться к концу.

У императора была немаленькая армия, которой бы он запросто смог подавить это восстание, но поскольку она была раздроблена и находилась в различных точках империи: в Египте, в Сирии, в Британии, в Далмации и в Иудее – он понимал, что ему не остановить эту метель бунтовщиков, которая так стремительно приближалась к Риму. Тогда же был издан приказ – вернуть все императорские легионы в столицу, но ожидать эту помощь было уже поздно. Черная туча непобедимых солдат во главе с Гальбой надвигалась слишком быстро.

Нерон повелел собрать армию среди городской охраны. К императору присоединились даже моряки Мизенского флота, но их количество все еще было слишком мало чтобы противостоять надвигающейся угрозе. К концу апреля стало известно, что армия Гальбы готова нанести удар по Риму в любой момент. Но Нерон ничего не предпринял, а предпочел ждать дальнейших новостей. И, к его несчастью, вскоре восстали и преторианцы, и сенат объявил императора врагом его же империи. Тогда-то Нерон и осознал, что смерть дышит ему в спину и что если ее сейчас спугнуть, то не избежать ему всех тех кровавых пыток, за которыми он так любил в детстве наблюдать. А подвергнуть повелителя пытке – это желание каждого, кто затеял переворот.

Выглянув в окно своего дворца, Луций увидел под темным вечерним небом толпы людей, вышедших из своих домов на центральные площади Рима с оружием и горящими факелами в руках. Они громко кричали, толкались, дрались, бросались камнями. Городская охрана пыталась прекратить беспорядки, но их усилия были напрасны. Чем больше горящих факелов появлялось в толпе бунтующих, тем темнее становилось туманное небо – солнце садилось и близилась ночь.

Просвета в дали не наблюдалось.

Личная охрана Нерона уверила правителя, что во дворце безопасно и что это восстание будет вскоре подавлено. И император с утешением лег спать, однако его сон продлился недолго. Проснувшись посреди ночи, он осознал что во дворце, кроме него, не было ни души и что на улице, где совсем недавно виднелись восстания разъяренной толпы, было тихо.

Даже подозрительно тихо.

А ночное небо тем временем рисовалось настолько спокойным и безжизненным, что, как казалось, в любой момент могла начаться гроза.

Император торопливо бродил по темным, пустым коридорам в надежде найти хотя бы одного охранника, выхватить у него нож и зарезать себя, чтобы этот необъяснимый страх, что овладевал им в те мгновения, не терзал его более. Но во дворце не было ни охраны, ни прислуги, ни кого-либо еще.

Нерон был один.

– Неужели у меня нет ни врагов, ни друзей? – говорил он себе, продолжая бродить во тьме бесконечных коридоров.

Хорошо понимая, что бесполезно кого-либо искать, он сделал попытку с разбега выпрыгнуть с высокого балкона и так покончить жизнь свою, но в последний момент остановился, ибо не хватило ему духу совершить этот поступок. И тогда он увидел прямо под балконом карету Эпафродита – его личного секретаря, который, зная об опасности, привел на помощь к императору дюжину истинно верных солдат.

– Эпафродит! – с восхищением промолвил он. – Ты мое спасение!

И глядя на преданных ему людей, Нерон тут же решил, что с их помощью он тайком сможет бежать из Рима. И, к его удивлению, ему это удалось.

Минут через двадцать слуги принцепса уже везли их повелителя в императорской карете по лесным маршрутам, стараясь не заезжать на центральные дороги, где их могла ожидать опасность, направляясь в порт, ибо Нерон надеялся сесть на корабль и, уплыв, найти свое спасение.

– Боюсь, мой император, что нет и более не будет дороги вам назад! – говорил Нерону сидящий рядом Эпафродит, когда кони гнали карету по лесным захолустьям. – Даже если вам удастся покинуть империю, Виндекс и за ее границами продолжит охотиться за вами.

– Да... соловей может улететь в дальней путь, но это не значит, что он возвратится орлом! – с грустью проговорил Нерон. – Ты прав, мой секретарь. Мне надо спрятаться в какой-нибудь стране, где никто не потревожит меня... артиста! Хотя бы до тех пор, пока не стихнет этот бунт.

– Поймите, повелитель мой, восстание не прекратится, пока вы живи или пока вы не в цепях. Сенат издал приказ арестовать вас, как врага. А слово сената – отныне закон.

– Неблагодарные собаки! – возмутился принцепс и выглянул из кареты в сторону города, который стелился где-то позади. Самого города ему видно не было, но он четко разглядел, как на горизонте пылают до самого неба красно-желтые огни, украшая беспросветное небо черно-серым дымом.

Это снова горел Рим.

– Я великий император, возобновивший в империи сенат, а они мне за это так отплатили!

– Ваше величество, – крикнул один из солдат, который следовал на коне прямо за повозкой Нерона, – Гальбы штурмуют Рим. Они в любой момент могут узнать, что вы покинули дворец, и тогда начнут идти за нами.

– Нам надо торопиться! – во весь голос вскричал мужчина, что вел карету императора, когда, оглянувшись, увидел горящий горизонт.

– Опасаюсь, что легионы Виндекса могут ожидать вас и в порту, – произнес Эпафродит.

– Не сомневаюсь я, что они там будут, но у меня нет выхода иного, – ответил Луций. – Нам остается только надеяться, что мне удастся взойти на мой корабль. И если это произойдет, то спасены мы будем. А Рим пускай горит, и будь он проклят!

Кучер, сидящий на крыше кареты, с каждым разом бил кнутом двух белых лошадей все сильнее и сильнее, чтобы они ускоряли бег.

– А что вы собираетесь делать, когда этому кошмару наступит конец? – поинтересовался секретарь.

– Я построю свой театр! – даже не раздумывая, воскликнул Нерон. – Он будет огромным! Куда больше моего Золотого Дома! И артисты со всего мира будут съезжаться туда, – он говорил на одном придыхании. – Открытие моего театра станет величайшим событием в истории, и даже боги будут завидовать нам!

– Ваше величество, мы скоро прибудем! – крикнул тот солдат, что мчался на коне позади кареты.

– Эх, – с обидой вздохнул император, – и почему же люди не ценят искусство? Неужели они не понимают, что политика да все эти правители с каждым разом меняются, забываются, а искусство остается на века. Возможно тебе, Эпафродит, не понять меня сейчас, но я уверен, что наступит день и люди вспомнят обо мне, но не как об императоре очередном, а как об артисте, который всего-навсего хотел внести свой вклад в вечность красоты искусства...

– Прощение прошу, великий император, – начал тот, – но в этом мире каждый рождается тем, кем он должен быть. Вы же были рождены...

– Да, я рожден править! Но почему боги не предоставили мне право выбора? – Голос Нерона становился с каждым словом все громче и громче. – Почему мне подвластно распоряжаться судьбами других, но не своею собственной судьбой? Ведь не так уж много и прошу. Все, что надобно мне, – это спокойная творческая жизнь, театр, музыка, вино. Возобновил в стране сенат я для того, чтобы правили империей более опытные люди-мудрецы, так как мне вообще не понятен смысл политики какой-либо. В душе я артист... – Карета подскочила на скорости, заехав колесом на большой камень, и принцепс малость запнулся. – Конечно, за свои годы правления я погубил немало людей, но разве отличаюсь я чем-либо от других императоров? Разве не в этом заключается обязанность правителей?

– Да, мой император, к сожалению, воевать, сжигать и губить целые народы – воистину стало главнейшим обязательством каждого правителя. И чем больше людей погубит он, тем величественнее запомнит его история. Позор тем владыкам, которые не начинали войну!

– Но тогда чего же еще они от меня хотят? Неужели это всего лишь плата за ту красоту искусства, которую мне хотелось создать? А я ведь всего лишь только хотел приукрасить этот мир и этой же красотою насладиться...

Стук лошадиных копыт прекратился; карета резко остановилась. Всадники Нерона спрыгнули со своих лошадей и стали кричать: «Дорогу великому императору Рима!»

Выглянув из повозки, принцепс увидел множество бегущих куда-то по сторонам солдат в тяжелых разноцветных доспехах, хорошо вооруженную кавалькаду, что насмерть топтала все на своем пути, и большое количество горящих красным пламенем римских кораблей вдали.

– Ваше императорское величество, – крикнул человек, что сидел на крыше кареты, – вам надо торопиться, пока легионы Гальбы не уничтожили флот!

И Нерон незамедлительно покинул повозку, и вместе с секретарем побежал в сторону горящих кораблей, где тем временем солдаты принцепса о чем-то договаривались с главнокомандующим конницы повстанцев. Когда Нерон осознал, что и эти солдаты, которым он доверял, предали его, было поздно куда-либо отступать, ибо императора уже окружила кавалькада мятежников.

Однако принцепс не любил пьесы с плохим концом, и потому сдаваться пока не собирался.

Нерон и его верный секретарь поднялись на высокий холм, откуда можно было наблюдать за всем, что происходило тем временем в порту. Они видели, как широкий круг солдат постепенно сужался вокруг них, как огромная туча всадников приближалась к их месту расположения, как бунтовщики разрушали все вокруг и каким ярким огнем горел императорский флот. Пламя это было настолько красным, что императору захотелось стихами описать все эти мгновения. Он позабыл обо всем и даже о смерти, что близилась к нему семимильными шагами.

Нежные строки плавных мелодичных рифм лились у него в голове, превращаясь в коротенькие четверостишия, и ему хотелось, чтобы этот чудесный творческий процесс никогда впредь не прекращался, но, открыв глаза, убогая реальность испортила столь нежные тона хрупкой поэзии, и он прокричал:

– Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает!

И он тут же схватил острый кинжал с ручкой из чистого золота, что висел на поясе его секретаря, и приставил клинок к своей шее. «Одно маленькое мучение, и наступает вечный мой покой», – подумал император, но и в этот раз не хватило ему смелости покончить с жизнью.

Он вспомнил Агриппину и убитую им Поппею, которые в тот миг привиделись ему именно такими, какими он видел их в последний раз – печальными и ничтожными. А за их спинами виднелись толпы людей, половину из которых он вовсе даже не знал и не помнил, но чьи жизни он все же успел погубить.

Нерон пал на колени и захотел попросить прощение у небес, но времени совсем не оставалось – повстанцы уже стояли у подножья холма.

– Арестовать императора! – кричали всадники. – Сенат дал приказ арестовать врага!

– Убить! – выкрикивали старцы из общей толпы. – Убейте его!

Нерон с грустью окинул взглядом всех этих людей и бросил кинжал к ногам Эпафродита, после чего дрожащим голосом проговорил:

– Боги сотворили эту землю, но она далеко не идеальна. Какая-либо политика тоже не в состоянии сделать мир лучше. Только артисту под силу украсить этот мир! – Он глубоко вздохнул и через мгновение закричал во всю силу своего театрального голоса: – Так убей же ты меня, ибо сей мир мне ненавистен!

Секретарь никак не отреагировал на этот приказ.

И тогда Нерон закричал еще сильнее:

– Убей меня! Убей! Я приказываю тебе меня убить!

Оглядываясь по сторонам и с ужасом взирая на то, как разъяренная толпа близится к ним, Эпафродит медленно пригнулся, подобрал с земли кинжал и робко приблизился к принцепсу. Тот продолжал кричать, но с каждым мигом шум железных доспех бунтующих пехотинцев усиливался, тем самым заглушая воззвание Нерона.

– Убей же ты меня! – крикнул он в последний раз.

И тот положил правую руку на плечо своему господину, взглянул ему прямо в глаза и пронзил его грудь клинком золотого кинжала. Кровь императора фонтаном начала литься по сторонам, облив Эпафродиту пол-лица, а когда она соприкасалась с землей, то тут же бесследно впитывалась в почву. Император, истекая жидкостью, без которой жить нельзя, продолжал стоять на коленях, но вскоре в его глазах все стало темнеть, и он повалился на спину и, более не дыша, выкрикнул из последних сил слова:

– Ах, какой же умирает артист!

И лежа на земле, он от боли невольно повернул голову вправо и увидел, как приближается огромнейшая толпа жаждущих его смерти солдат, как пылают римские корабли красным огнем и как печально беззвездное небо. И на этой сладкой ноте сердце Нерона остановилась, а эта картина в его глазах, словно фреска, застыла на вечность.

Эпафродит собирался и себе в живот вонзить острый кинжал, но в тот миг неожиданно для него бесследно затихли крики людей и стук доспех, исчезла кавалькада и даже пожар куда-то пропал. И, как ему тогда показалось, время попросту остановилось.

Пытаясь понять, что же произошло в это мгновение, он ощутил, что из этой внезапно возникшей тишины стали раздаваться приглушенные шаги, доносившиеся у него за спиной и шаг за шагом приближающиеся к нему. И вскоре рядом с Эпафродитом возникла некая таинственная фигура, одетая в длинный темно-коричневый плащ с капюшоном, из-за чего лица этого человека видно не было. Загадочная личность подошла к Эпафродиту со спины и на ухо прошептала страшные слова, после чего тут же куда-то бесследно удалилась, как будто ее здесь и вовсе не было никогда. И в этот миг шум солдат возобновился, и крик толпы, пожар, и бунт – время вновь продолжило свой бодрый ритм.

Но секретаря Нерона это уже совсем не волновало.

Он смотрел на свои запачканные кровью ладони, из которых в ту секунду выпал окровавленный кинжал, и в забытье что-то тихо бормотал себе под нос, думая о тех словах, что рассказал ему нежданный незнакомец.

Когда же бунтовщики наконец поднялись на холм, император был уже мертв, а его обезумевший секретарь не реагировал более ни на что. Солдаты жестоко избили Эпафродита, изуродовав ему пол-лица, но он в чувства так и не пришел.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА