Глава XX: Оркестровая яма

Минут через десять маэстро с Роксаной поднялись на Солнечную гору, обошли большую спортивную площадку, завернули в некий темный переулок, окруженный старыми больными деревьями, и очутились у четырехэтажного квартирного здания, имеющего желтоватый цвет с ржавым темно-коричневым забором.

Подойдя к этой ограде, маэстро просунул руку в карман пальто в надежде найти ключи от калитки, но ключей там не оказалось, и тогда он стал искать во внутренних карманах своего пиджака, но и там не нашлось того, чего он хотел достать, потом, коснувшись кармашка серых брюк, услышал, как что-то зазвенело. И после нескольких секунд поиска маэстро все-таки вытащил небольшую связку ключей, отворил тяжелую металлическую и скрипучую ограду и, пропустив даму первой, вошел и сам.

Они поднялись по каменной лестнице, сразу после чего через широкую дверь вошли в помещение. Пройдя по очередным мало удобным ступенькам на верхний этаж под самую крышу, пара очутилась в коридоре, где было четыре одинаковых дверцы, сделанных из темного дерева. Две двери справа и две слева. Мужчина, подойдя к ближайшей двери по левую руку, очередным ключом из своей связки моментально открыл ее, громко щелкнув замками, и вновь предложил Роксане войти первой, но в момент, когда оглянулся, увидел, что дама за его спиной вовсе бесследно исчезла.

Удивленно посмотрев по сторонам, музыкант на мгновение предположил, что он все-таки потерял рассудок и что, возможно, никакой дамы рядом с ним и не было вовсе, но эта мысль мгновенно вылетела из его головы, так как, во-первых, краем глаза он уже узрел женский силуэт в глубине своей квартиры, даже не заметив, как смерть вошла к нему домой, а во-вторых, все, свидетелем чего он стал за эту ночь, было настолько невообразимым, что и самому безрассудному безумцу такое никогда бы не привиделось даже в тяжком бреду, а значит – было правдой.

С ироничной улыбкой, ибо как ни странно, но Роксана была первой и единственной женщиной, которая когда-либо переступала через порог его квартиры, маэстро вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Пройдя вглубь, он, как и ожидал, увидел Роксану в своей гостиной. Она сидела на старом кожаном кресле словно хозяйка, положив ногу на ногу и держа в руках маленького, мягкого, мурлычущего кота с большими желтыми глазами, которые сверкали, как два огонька на фоне его черной шерсти.

В квартире в тот час было темно, как, впрочем, и всегда, ибо все тяжелые темно-коричневые шторы на окнах были постоянно закрыты, будто маэстро специально избегал дневного света. Но Роксане, державшей кота на руках, тьма вовсе не помешала разглядеть это, как ей показалось, довольно странное помещение. Планировка квартиры была вполне обычной: две комнаты – большая и маленькая, кухня и кладовка, но вот убранство этого жилья было, мягко говоря, чересчур своеобразным, так как оно больше напоминало некий склад, нежели жилое помещение. Вся маленькая комната с пола до потолка была завалена различными книгами, количество которых сосчитать было практически невозможно, из-за чего в ту комнату было даже не зайти. Она служила маэстро только для того, чтобы складывать там прочитанные книги, которые он надеялся когда-нибудь вновь перечитать. Но за долгие годы этих книг скопилось столько (как и занимательных, так и не очень), что взявшись с ними повторно ознакомляться, остатка жизни ему бы уже просто не хватило. Крошечная кухня, в которую маэстро заходил только для того, чтобы вскипятить воду в старом чайнике, вообще не имела никакой мебели и тоже служила небольшим хранилищем для очередного десятка книг, по-видимому, из-за того, что в той маленькой комнате закончилось место, и мужчина стал складывать их теперь и здесь. А кладовка с гостиной – единственным местом, где еще можно было нормально находиться и где маэстро и жил – были завалены серыми папками с нотами и самыми разными музыкальными инструментами. Там были как и полностью разбитые инструменты, так и те, что были в приличном состоянии, подлежащие только хорошей настройке, чем маэстро время от времени и занимался для дополнительного заработка. В основном это были струнные и акустические инструменты, но встречались и духовые, такие, как сломанный саксофон и выгнутая труба. Невозможно было не заметить и два клавишных инструмента: старое пианино, расположенное вдоль стены, с оголенными струнами, которые блестели серебром, и разбитый клавесин, лежащий без ножек прямо на полу. Но больше всего бросались в глаза черная виолончель, стоящая, упираясь об коричневый диван, и идеальнейшая трехсотлетняя скрипка, находившаяся на подставке в шкафу за стеклом.

Также на тех полках можно было увидеть немало запылившихся наград, врученных маэстро за многочисленные музыкальные заслуги. А еще в комнате был рабочий стол композитора, за которым он обычно и работал. И что больше всего Роксану удивило – так это то, что на этом столе среди толстых папок с нотами располагалась небольшая серебряная ваза со свежей розой кроваво-красного цвета.

Из-за темно-бежевых стен атмосфера в квартире была до ужаса угрюмой, но при этом теплой и комфортной.

– Это мой дом, – глядя на гостью, сидящую в его кресле, полушепотом проговорил маэстро, войдя в гостиную. – Я называю его оркестровой ямой.

– Уж точно яма! – усмехнулась Роксана.

Мужчина по привычке нажал на маленький, почти незаметный выключатель на стене, чтобы в темном помещении зажегся свет, но света не было. И тогда хозяин квартиры вспомнил, что все лампочки у него давно перегорели и что он не пользовался электрическим светом уже несколько лет, а работал только при свечах.

– Да, кстати... – Дама бросила многозначительный взгляд на мужчину, – перед тем, как что-либо вслух произносить, помни, маэстро, что это не я, а ты гостишь у меня!

Увидев своего хозяина, черный кот спрыгнул с рук дамы на пол и легкой элегантной походкой, почти не касаясь лапками старого паркета, подошел к маэстро и потерся боком о его брюки, делая вид, что рад видеть хозяина и, разумеется, ненавязчиво намекая на то, что голоден.

– И как звать это чудо? – поинтересовалась зеленоглазая.

– Кровавый инстру... – начал композитор, почему-то предположив, что Роксана завела речь о той красивой скрипке, спрятанной за стеклом. Но через мгновение разумев, что она спросила вовсе не о ней, а об этом пушистом создании, что вертелся у него под ногами, тут же поправил самого себя: – Марсель. Его зовут Марсель.

Но гостья, уже услышав милое ее слуху слово, хитро приподняла глаза на мужчину, требуя, чтобы тот продолжил говорить о том, о чем посмел начать. Маэстро виновато улыбнулся, потерев слегка уставшие глаза, потом понимая, что дама в черном, сидящая в старом кресле, ожидает продолжения, торопливо крутанул крошечный ключ, торчащий из замочка от полки, без которого отворить стеклянную дверцу шкафа бело нельзя, и кончиками пальцев аккуратно достал инструмент, предварительно сняв перчатку с правой руки, тем самым оголив свои тонкие корявые пальцы, похожие на ветки сухого дерева.

– Неаполь, тысяча семьсот второй год, – с придыханием заговорил маэстро, осторожно сдувая пылинки со скрипки, которая была в идеальнейшем состоянии. – Наилучшая работа Алессандро Гаглиано, ученика таких великих мастеров, как Страдивари и Амати. Считается, что это именно он основал неаполитанскую школу мастерства струнных инструментов, однако, к сожалению, не очень многое известно о его жизни...

– Да неужели? – усмехнулась Роксана. – Скажи мне, как он умер, и скажу тебе я, как он жил.

– Но точно известно то, – продолжил маэстро, – что Гаглиано делал скрипки по-своему и не шел по стопам своих мастеров. Его эфы всегда располагались чуть ниже принятых норм, что создавало инструменту свое особое, ни на что непохожее звучание. Когда как скрипки Гварнери характеризовались своей наполненностью и густотой, Амати – резкостью и звонкостью, а Страдивари – певучестью; инструменты Гаглиано же не поддавались никакому описанию, и если же что-то и напоминали, то только приглушенный женский стон. – Маэстро приставил инструмент с своему подбородку и, ударив смычком по струнам, неожиданно воспроизвел несколько высоких нот. – Скрепляющую технику, которую использовал мастер, сегодня назвали бы неаккуратной, но, как ни странно, на его скрипках эти легкие искривления и по сей день выглядят идеальными, как будто он сотворил совершенное несовершенство. – В этот момент музыкант вновь взмахнул элегантным смычком, повторив высокие звуки, после чего, торопливо перебирая пальцами, опустился до нижних нот. – Лакировка Гаглиано тоже разнилась с тем, что было принято его современниками, ибо когда все наносили лак с карим, желтоватым и оранжевым оттенком, он же использовал темно-красный пигмент, из-за чего его инструменты, которых сохранилось лишь единицы, называют кровавыми.

Роксана, молча слушая мужчину, удивленно приподняла брови.

– Тридцать три целых и три десятых сантиметра. – Маэстро продолжал водить смычком по струнам, создавая не связанные между собой, но при этом очень красочные звуки. – Идеальный размер. По легенде в тринадцатом году в ночь, когда скрипка досталась Джузеппе Тартини от известного музыканта Арканджело Корелли, для которого инструмент и был изготовлен, Тартини приснился сон, в котором к нему явился Демон и на этой скрипке исполнил молодому композитору свою черную сонату. Проснувшись, Джузеппе, дабы не забыть сладкие звуки, их тут же записал и воспроизвел опять же на этом инструменте, в последствии назвав это сочинение, которое и прославило его, «Дьявольской трелью».

Произнося эти слова, маэстро бегло заиграл главный мотив из этой трели.

– Вскоре инструмент перешел к итальянскому скрипачу Гаэтано Пуньяни, затем же он достался бельгийцу Шарль Огюсту де Берио. А затем оказался в Норвегии и был в руках у самого Уле Борнемана Булла. И говорят, что даже сам Ференц Лист аккомпанировал этой скрипке, когда Уле играл на ней. На ней же играл и Миска Хаузер, и немецкий виртуоз Фердинанд Давид, Овайд Мюсин и Вильям Ворт Бейли. И после долгих путешествий она оказалась у меня.

– Да что мне этот кусок ели! Ты лучше сыграй на нем, маэстро, – усмехнулась дама, понимая, что этого мужчину, который восхищался инструментом не менее, чем ей, необходимо было слегка поторопить.

– Да, сию минуту, – ответил он и корявой рукой, которую совсем недавно прятал под перчаткой, протянул Роксане инструмент.

Когда, не опасаясь поцарапать ценный антиквариат, она небрежно схватила скрипу и начала ее разглядывать, пытаясь понять, что в этом инструменте было такого особенного, чтобы им вообще восхищаться, маэстро скинул с себя пальто и шляпу, которые тут же повесил на крючке возле двери. И перед тем как отдать мужчине скрипку, Роксана убедилась, что все, что он говорил, было правдой, поскольку через резонаторное отверстие разглядела оставленный мастером ярлык, на котором была крошечная надпись: «Alexander Gaglianus Fecit Neap. 1702».

Увидев маэстро с развязанным галстуком, просто перекинутым через шею, без шляпы и без пальто, дама попросту не могла сдержать улыбку, ибо, во-первых, красное от вина пятно на его рубашке у сердца, оставленное еще на маскараде, теперь было на переднем плане, и складывалось такое впечатление, будто маэстро был ранен в сердце, а во-вторых, с новой прической, которую она же ему сама и сделала, волосы падали ему на лицо, из-за чего мужчина выглядел немного нелепо. Но маэстро не заботил его внешний вид.

Он взял скрипку цвета крови, и инструмент сам прижался к его грубому подбородку. Другой же рукой мужчина осторожно обхватил смычок так, будто оттого, как он его держал, зависела вся его дальнейшая жизнь, и, взмахнув рукой, коснувшись конным волосом смычка до леденящих струн, заиграл свою симфонию.

Началось медленное, слегка вальсирующие, мелодичное вступление, которое игралось очень тихо и на чересчур высоких тонах, из-за чего ассоциировалось с пением воробьев. Но вскоре жилистые пальцы начали ускорять свой бег по грифу, и через несколько секунд за ними уследить уже было невозможно. Наслаждаясь собственной игрой, мужчина даже закрыл глаза и стал играть вслепую.

Музыка была прекрасной и по началу звучала, подобно отдаленному шуму бурных океанов. Потом же она на мгновенье словно замерла и возродилась серией плескающихся звонких водопадов. А из-за того, что комнатушка маэстро была не очень-то большой, звуки отскакивали от стен, бились о мебель и снова отскакивали. Шум был подобен эху горных вершин. Мелодия продолжалась, ускорялась, замедлялась, увядала и расцветала вновь!

И восхищаясь звуками, Роксана даже не заметила, как привычная ей улыбка исчезла с ее лица. Дама была очарована как игрой, так и самой музыкой, которую она ранее никогда не слышала, ибо маэстро впервые в полной красе исполнял свое произведение. А женщина под этот ритм открывала в себе новый диапазон ощущений. Но все это было еще только началом, ибо когда звонкая мелодия замедлялась и, как казалось, подходила к концу, маэстро вновь заскользил по острым струнам, отчего неожиданным всплеском музыка возродилась.

Начался следующий акт.

И от волнения Роксана, обвороженная потоком нежных звуков, желающая, чтобы эта мелодия впредь никогда не прекращалась, расслабившись, невольно закрыла свои полные зелени глаза, издав тихий вздох, прижавшись к спинке кресла. Она и вообразить себе не могла, что этот человек – или что какой-либо человек вообще – способен был создать нечто настолько прекрасное.

Маэстро продолжал играть. И хотя он был один, то, как он владел инструментом, казалось, будто перед дамой играл целый оркестр. А композиция же теперь была подобна ветру, что безостановочно кружил вокруг, пронизывая и унося все на своем пути. И уже очень скоро этот ветер обрушился на Роксану сильнейшим ураганом, сопровождающимся звонким громом, отголоски которого продолжали эхом шуметь в бездонных глубинах сознания как маэстро, играющего эту симфонию, так и Роксаны – единственного свидетеля подобного мастерства владения смычком.

Дама в черном незаметно для себя самой начала терять какие-либо ощущения, связывающие ее с этим миром, полностью погружаясь в пучину сладостных звуков, которые, как казалось, возносили ее высоко над собой.

А грубые пальцы искусного маэстро продолжали бегать по скрипке.

И в этот момент Роксана, пребывая под воздействием музыки, стала ощущать себя этой скрипкой, невольно испытывая ноющие удовольствие оттого, как пальцы этого мужчины бегали по всему ее телу. Музыка не прекращалась, и дама почувствовала колющую дрожь в ногах, которая с каждой секундой поднималась выше и выше. И достигнув определенной точки, Роксана, более не контролируя себя, продолжая глубоко дышать, обхватила рукой свою тонкую шею, после чего рука под ритм музыки маэстро инстинктивно начала опускаться ниже к ногам. Второй же рукой она словно под сильным гипнозом начала задирать свое платье, и в момент, когда коснулась пальцами до женского начала...

Музыка оборвалась на незаконченном аккорде, и музыкант опустил смычок.

Роксана в ужасе открыла глаза, ибо в миг неожиданной тишины она из блаженства, кажущегося вечным, тут же вернулась в серую реальность.

Дама резко поднялась с кресла и с яростью накинулась на мужчину, вцепившись в него ногтями и страстно начав целовать его в уста. Маэстро не ожидал такой реакции, но сразу, как только он ощутил вкус сладких губ Роксаны, он, не теряя более ни секунды, тоже обхватил ее, бросив бесценную скрипку на пол, даже не помыслив о том, что она могла разбиться.

– Зачем? – прошептала женщина, продолжая целовать его. – Зачем же ты остановился?

– Симфония пока написана только до этого места... – ответил он, не желая отрываться от красных уст.

Дама улыбнулась.

– Теперь я понимаю, что имел в виду Дияко, называя тебя искусным маэстро. – Она старалась немного сбавить пыл.

– Мадемуазель, – заговорил он, – я посвящаю это произведение вам. Вы моя муза! Вы моя жизнь!

– Я смерть твоя, – она прошептала с улыбкой и сделала попытку отшагнуть от композитора, но тот не отпустил ее от себя.

– Мне все равно, – ответил он.

А она, посмотрев ему в глаза, понимая, что нельзя губить такой талант, чем маэстро и занимался, заигрывая нынче с ней, оттолкнула его от себя. И тот, споткнувшись обо что-то под ногами, падая на диван, резко схватил зеленоглазую за руку, и та повалилась вместе с ним.

Оказавшись на диване, женщина обнаружила себя лежащей поверх маэстро и, глядя ему в глаза неким удивленным взглядом, тихо прошептала:

– Закончи симфонию, маэстро!

После произнесенных ею слов гостья ужаснулась, так как до этого и вообразить себе не могла, что вообще может быть к чему-либо по истине неравнодушной, и уж тем более к такой мелочи, как музыка.

Маэстро же, понимая, что Роксана, которая мгновения назад задыхалась в эйфории, вовсе не была заинтересована им, как мужчиной... и даже просто как человеком, немного отодвинулся от нее и с грустью в глазах сел рядом, хорошо осознавая, что она здесь не ради него, а только ради его таланта, которого, как он сам считал, у него не было, а если что-то и было, то это являлось не талантом, а обыкновенным проклятием, ведь где бы он ни был, его в первую очередь оценивали по его музыкальным заслугам и сочинениям, а не по тому, кем он был на самом деле.

– Я некогда был тем, кого смело нарекали удивительным дитем, ибо с самого детства имел особую склонность к музыке, с легкостью мог сочинять произведения любого типа, и к двадцати годам на моем счету уже было целых восемь готовых симфоний... и это не считая нескольких десятков других композиций. Где-то в то же время я взялся за свою девятую симфонию, отрывок которой, милая Роксана, только что я вам озвучил, и с тех пор не мог сочинить более не единого звука. Эта симфония поглотила меня, и уже как целых тринадцать лет являюсь ее подчиненным. Нет, музыку сочинять не так уж и сложно, как могут многие подумать. Просто набрасываете звуки, следуя грамоте, лишь бы, как говорят, мелодично звучало. Но я не ищу легких путей, в отличие от современников своих. Я ищу совершенство! И более не напишу ни единой ноты я до тех пор, пока они не будут создавать идеальнейших гармоний как для самой композиции, так и для бездонных глубин душ тех, кто эту симфонию услышит, – тихо говорил маэстро, сидя на диване рядом с дамой в черном, глядя на широкую серую папку, лежащую на его столе, в которой, по-видимому, и находились ноты его незаконченного произведения, а после недолгой паузы с легкой ироничной ухмылкой добавил: – Умереть – не самое страшное; страшнее, когда что-то умирает в нас. – Он медленно повернул голову и взглянул на Роксану: – Но вы, мадемуазель, меня возродили. С вами я вновь музыку слышу. – Он неожиданно поднялся. – Мне хочется взять перо и продолжить сочинять симфонию свою, ибо вы и есть то совершенство, которое я искал все эти годы.

Маэстро отодвинул от рабочего стола неудобную банкетку со сломанной ножкой и через несколько секунд подставил к нему винтовой табурет, что стоял у пианино. Потом резко смахнул рукой со стола на пол все ненужные предметы, открыл ту самую серую папку, в которой действительно были пожелтевшие листы для нот, пододвинул поближе стеклянную чернильницу и уже намеревался обмакнуть в ней гусиное перо, как заметил, что все перья, которыми он предпочитал работать, давно затупились и испортились.

– Да, – усмехнулась Роксана, глядя на то, как маэстро схватил крошечное лезвие в надежде заточить кончик пера, которым так или иначе писать было невозможно, – поэт был прав: вы рождены для вдохновения, для звуков сладких и молитв...

Когда же композитор наконец смирился с тем, что эти старые перья, пылящиеся у него более десяти лет, ни на что не годятся, то вспомнил, что у него имеется еще одно перо, торчащее из его головного убора и пока еще пребывающее в годном состоянии. Приблизившись к крючку, на котором он повесил выходную одежду, маэстро из-под репсовой ленты своей шляпы незамедлительно вытащил кристально-белое, длинное и тоненькое перышко, кончик которого даже не надо было подтачивать, чтобы им тонко писать. Осмотрев этот предмет, композитор сделал попытку вообразить себе птицу, у которой могли бы быть такие перья, и, игнорируя тот факт, что у маэстро был в квартире гость, вновь приблизился к нотным листам и уже хотел продолжить работу над своей симфонией, но в момент, когда он все же очернил кончик пера, Роксана резко схватила мужчину за руку, остановив его и требовательно посмотрев ему в глаза.

– Попридержи бледных коней! – тревожно прозвучал ее голос. – Ты же меня не боишься! А коли так, то не торопись, милый мой маэстро! Совершенство, что так жаждешь ты создать, требует гармонию и время. Время... – она сделала недолгую паузу, – вот истинная ценность бытия. Алмазу для образования необходимы годы, в противном случае, чуть поспешив, ты получишь не идеал искусства, к которому стремишься, а выкидыш, неприспособленный к существованию. Так что потерпи, маэстро! Ты свое успеешь.

– Я ждал тринадцать лет...

– Знаю. Но не торопи удачу! Я не забираю тех, кто еще не завершил свое предназначение, и уж тем более не заберу тебя. Соберись с мыслями, маэстро! Пусть твоя музыка звучит, но прежде вдоволь насладись мною и вином!

У нее в руке появился наполненный чем-то красным прозрачный фужер, который она аккуратно поставила на стол, отчего по всей комнате тихо зазвенел хрустальный звон. И в это же мгновение, посмотрев на кроваво-красное вино, мужчина увидел в нем отражение зеленых глаз Роксаны и с улыбкой прошептал:

– Чаша с ядом?

– С ядом, – тут же ответила она. – В Древнем Риме, да и вообще, считалось более правильным добавлять пару капель змеиного яда в вино. Так как яд в определенных пропорциях, как тебе наверняка известно, является лекарством, а лекарство же – ядом. Когда эти малые дозы змеиного сока попадают в кровь, то они мгновенно убивают слабые, больные клетки, неспособные к выживанию, а на их месте появляются новые, молодые, здоровые. И омоложение тела происходит моментально, практически сразу же после опустошения бокала. К тому же яд имеет свойство расслаблять мышцы, а вместе с этим снимается и какая-либо боль и усталость. – Дама в черном, стоя у маэстро за спиной, медленно поднесла фужер к его устам. – Кожа мгновенно белеет, зрачки расширяются, учащается пульс и возрастает желание... жить! Но, к сожалению глубочайшему моему, из-за любителей попьянствовать, людям пришлось запретить использовать этот ценный ингредиент в таком древнем искусстве, как вино, ибо было слишком много жертв. И после этого вино перестало считаться напитком богов, разве что напитком... – Она улыбнулась, специально не назвав это имя.

Маэстро же понимая, что он более не в силах совладать перед чарами Роксаны, желая отведать вина из ее рук, тихо произнес:

– А вы со мной не насладитесь?

– Уж говорила я, что не пью яду. Он мне ни к чему. Но ты, маэстро, если приблизиться ко мне желаешь, выпей чашу до конца!

– Я пью за вас, моя Роксана!

Он обхватил ее нежные руки, держащие фужер, и сделал несколько жадных глотков.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА