Глава XVIII: Артист

Яркие звезды светили над городом Мизен в часы, когда император Тиберий, находясь на своей вилле в кругу самых преданных ему людей, тихо и спокойно уходил в небытие. Но в момент, когда наконец наступила смерть и неподвижному телу закрыли веки, а присутствующие стали читать прощальные слова и поздравлять Калигулу с тем, что великая империя, которую после себя оставил Тиберий, нынче досталась ему, покойник неожиданно воскрес, открыл глаза и сквозь слезы громко предсказал второе пришествие того, кто не людьми зачат, но все же земной женщиной будет рожден.

Свидетели этого события в страхе накрыли императора подушкой с целью умертвить его, ведь он уже как час до этого был мертв. Но в этом не было нужды, ибо договорив свое пророчество, он сам закатил глаза и издал последний вздох.

В небе разразилась молния. И в ту же ночь кровная сестра Калигулы Агриппина Младшая осознала, что беременна. И через девять месяцев с довольно долгим запозданием она родила ребенка, которого в последствии назвали Луцием и который стал величайшим в истории императором, более известным как Нерон.

Поскольку все хорошо знали, что Гней Доминаций Агенобарб – муж Агриппины, который был старше ее более чем на тридцать лет и которой на протяжение многих лет не заходил по ночам в спальню жены, попросту не мог быть отцом новорожденного ребенка, даже несмотря на то, что он признал его своим, Агриппина начала распространять небылицы, сплетни и слухи по поводу своего распутного образа жизни с целью скрыть от общества непорочность возникновения сына своего, ибо предыдущий подобный случай в истории, что был совсем недавно, принес империи немало проблем.

И через несколько лет ложные слухи о том, что Агриппина каждый день меняла любовников, расползлись по всему Риму. Юлия Друзилла – младшая сестра Агриппины, подражая своей старшой сестре, тоже начала вести беспорядочный образ своих любовных связей, но только, в отличие от Агриппины, делала она это по-настоящему. И соблазняя всех, кого только могла, Юлия соблазнила и своего брата Калигулу, отчего тот издал многочисленные указы, говорящие о том, что империя обязана уважать сестер императора не менее, чем его самого.

Но вскоре после очередной полной телесных удовольствий ночи с очередным мужчиной Юлия Друзилла неожиданно заболела и через неделю умерла, отчего Калигула немедленно возненавидел Агриппину из-за того, что это именно она подала их общей сестре пример подобного поведения, и через несколько месяцев под предлогом обвинения в заговоре против императорской семьи Калигула изгнал Агриппину из Рима, выслав ее на Понтийские острова, полностью лишив каких-либо богатств и конечно же разлучив с любимым сыном.

И Луцию некоторое время пришлось жить с тем, кого он называл отцом, но вскоре Гней умер, и за воспитание Луция взялась Домиция Лепида Младшая – родная сестра Гнея. И именно она с раннего детства смогла внушить малому ребенку, что самое важное для любого человека и государства – это его культура, ибо культура есть не что иное, как воспитание и почитание деятельности и знаний своих предков и прошлого в целом – своего рода начало всех основ, без которых невозможно возводить новые идеи, образы или чего бы там ни было, так как не имея прочного фундамента, даже самое крепкое строение без каких-либо на то причин может рухнуть. И Луций уже с детства осознавал, что для того, чтобы сделать целое государство или же одного единственного человека мудрым и морально непоколебимым, необходимо просто воспитать в нем чувство культуры. Тем более что само слово культура являлось составляющим обозначением из таких слов, как «культ», а точнее следование определенным канонам, и конечно же «Ра», имя верховного божества более древней цивилизации, олицетворяющего свет истины и само солнце, что давало данному слову более глубокое значение, а точнее соблюдение законов, способных сохранять истинные смыслы, которые в гниющем обществе искажаются с каждым днем.

Когда же Калигулу провозгласили сумасшедшим и совершили на него покушение, к власти пришел новый император, полное имя которого было Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик, которому в первые годы правления пришлось пересматривать, переделывать, а по большей мере просто отменять уставы и законы, которые привнес его предшественник, ибо большинство из этих законов было написано в бреду. В числе прочего он реабилитировал Агриппину, вернув ее обратно в Рим и вновь воссоединив с сыном.

И тогда Агриппина поняла, что настало время для решительных действий, ибо ее сын Луций, который с самых ранних лет являлся особенным ребенком, был обязан подняться на вершину всех вершин, с которой его смогло бы услышать все человечество, с целью произнести те самые пророческие слова, ведомые только тем людям, чей приход задолго предсказывают мудрецы. И Агриппина, как мать, считала своим долгом ему в этом помочь.

Она вновь взялась за воспитание сына, пытаясь навязать его характеру черты жестокости, властности и хитрости, ибо только при помощи этих качеств какой-либо человек вообще может стать полноценным правителем государства. Но Луций, будучи тем, кто возлюбил красоту искусства, верил только в силы созидания и попросту не мог и не желал впитывать в себя качества, способные приводить к какому-либо разрушению.

При помощи уважаемых родственников Агриппина легко смогла вернуть себе утраченное богатство и место в обществе, которого ее лишил Калигула. И теперь, пребывая в окружении нового императора, она с одной только единственной целью, которую ни от кого никогда не скрывала, – сделать Луция прямым наследником империи – довольно-таки умело соблазнила Клавдия, из-за чего тот со словами: «Соглашаюсь взять в жены Агриппину, ибо она мне как собственная дочь, воспитанная, рожденная и взращенная на моих коленях...» – провозгласил ее своей супругой, тем самым наградив неограниченной властью.

Приближенные императора были возмущены из-за того, что его законной женой стала та, которая совсем недавно была в изгнании и о которой столько лет ходили слухи о ее распутном поведении, ибо предыдущая жена Клавдия тоже вела необразцовый образ жизни, о котором и по сей день поэты слагают стихи, что, разумеется, не предвещало ничего хорошего. Но больше всего их обеспокоило то, что под властью Агриппины Клавдий прямым наследником Римской империи назначил именно Луция, а не своего кровного сына Британника, которого приближенные императора уже давно готовили к правлению таким образом, чтобы тот был их марионеткой.

И с целью предотвратить влияние Агриппины – всюду стали появляться зловещие заговоры против новой жены императора и против ее сына. Подобных заговоров было так много, что вскоре они даже перестали быть тайными. О намерениях умертвить наследника все говорили открыто. Но каждый раз, когда посланные убийцы проникали во дворец, их на полпути останавливала стража. Однако однажды ночью, забравшись через балкон, наемник все же проник в покои спящего Луция и даже оголил клинок, который тут же вознес над расслабленным телом наследника, но в последний момент остановился, ибо не хватило ему духу умертвить того, кто был невинен.

Из-за постоянных неудач совершить затеянное, люди стали считать Луция бессмертным и слагать мифы о том, что Агриппина знакома с темным колдовством и обладает тайными познаниями мира.

Череда бесконечных сплетен и искаженных фактов привели к тому, что когда Клавдий умер от старости на своем шестьдесят четвертом году, многочисленные историки и летописцы обвинили в смерти императора ни кого-нибудь, а именно Агриппину, из-за чего ее мгновенно возненавидел народ, учитывая что Клавдий по отношению к римлянам был довольно справедливым правителем.

Жестоким, но справедливым.

Агриппина в глазах людей уже была дамой легкого поведения, сейчас же ее нарекли еще и убийцей. И эти же черты мгновенно приписались и ее отпрыску – наследнику империи, ибо какая мать, такое и воспитание.

Рим без особой радости признал неопытного, семнадцатилетнего Луция своим новым императором и принцепсом сената, дав, как полагается, властелину новое императорское имя. И в тот же вечер Луций стал Нероном.

С момента получения этого величайшего титула, о котором глупцы могут только мечтать, Нерон сразу принялся уклоняться от своих прямых обязанностей, считая политику недостаточно существенным делом, чтобы вообще тратить на нее свое время. К тому же его предшественник – четвертый император Рима Клавдий, будучи умнейшим и донельзя рассудительным человеком, настолько укрепил и упорядочил империю, что какие-либо дальнейшие изменения в законодательстве на том этапе попросту не могли сделать ничего, кроме ухудшения уже существующих структур.

Однако несмотря на это, сенат постоянно предлагал Нерону рассмотреть различные идеи для поправок в уставе, написания новых законов или же отмены тех правил, которые мешали отдельным членам сената бесконтрольно обогащаться. Принцепсу приходилось отклонять, а в последствии просто игнорировать все эти сомнительные и явно ненужные идеи, ибо они даже на начальной стадии обсуждения среди членов правительства вызывали разногласия, вражду и агрессию, а говорить о практическом применении этих законов было и подавно. И поскольку молодой император не желал принимать каких-либо серьезных решений, связанных с политической деятельностью государства, вместо него на сенат стала приходить Агриппина, что считалось неприемлемым и вызывало возмущение. Ради нее даже был издан парадоксальный указ, гласящий о том, что ей даровалось право голоса на совете, однако, поскольку являлась женщиной, не имела прав находиться в стенах сената, из-за чего ей приходилось пребывать и даже говорить у самого порога в зал, стоя по ту сторону широкой завесы, где ее никто не видел.

И дабы еще больше очернить Агриппину в глазах истории, в народе стали появляться слухи о том, что она завела любовные связи со своим сыном, которого так опекала, ибо той женщине, которая была возможной любовницей третьего императора и женой четвертого, ничего не стоило соблазнить и пятого.

С целью опровергнуть эти оскорбительные сплетни, которые, подобно чуме, заражали весь Рим, Нерон, не раздумывая, взял себе в законные жены Октавию – юную двенадцатилетнюю девушку знатных кровей, к которой он, как мужчина, ни разу даже не прикоснулся, поскольку никогда не имел к ней чувств. Но даже и эта неожиданная и яркая свадьба не остановила злую молву. И тогда, осознав, что истинная причина всех проблем и бесконечных сплетен заключалась в том, что Нерон пренебрегал сенатом, а вместо него империей правила, как все говорили, какая-то женщина, Луций отстранил Агриппину от власти и, для того чтобы окончательно утешить всех, тут же издал указ, в котором полностью передал правление империей в руки сената, чтобы впредь больше не заниматься поистине ненужными политическими вопросами.

Все свои средства, силы и время он тратил только на культурное просвещение своего народа и ничего более: поощрял музыкальные фестивали, реставрировал библиотеки, а главное, возводил новые театры, ибо считал, что только драматургия, которая уже по определению является ложью – все же хранит в себе всю истину и глубину человеческой морали, так как любая суть рождается в сомнении.

Однако и эти действия не были одобрены сенатом, ведь, во-первых, сняв с себя ответственность правления, эта самая ответственность тут же пала на самих членов сената, которые, разумеется, не хотели ни за что отвечать (и уж тем более перед народом), поэтому сразу же стали критиковать этот поступок и уговаривать Нерона вернуться в сенат в качестве верховного председателя, коим он и являлся, с целью вновь наложить на него всю ответственность, но при этом сохранить власть за собой. А во-вторых, что больше всего и разгневало всю уважаемую знать империи, из-за чего они были готовы тратить любые средства, чтобы очернить Луция перед кем бы то ни было, – император делал культуру и образование общедоступными. И теперь прочесть ветхие труды великих умов прошлого или же открыть для себя таинства религий и глубину поэзии мог каждый желающий, когда как раньше подобную пищу для ума себе могли позволить только те, кто имел определенные привилегии, что и делало их особенными и более уважаемыми среди остальных.

И опасаясь исчезновения классового неравенства, или, что еще более вероятно, того, что кто-то станет более образованным, чем те, кого таковыми привыкли считать, Сенека и Бурр – учителя Нерона и члены сената, надеясь убавить эту решительность и пыл императора к культурным преобразованием, на одной из встреч познакомили его с молодой девушкой по имени Акта, внешность которой была настолько неотразимой и необычной, что Луций попросту не мог в нее не влюбиться.

Она была родом из Малой Азии и, соответственно, была человеком совсем иных жизненных устоев, к которым привык Нерон. Члены сената надеялись, что это столкновение двух разных культур приведет к тому, что в конце концов император совершит какую-нибудь глупость и под чарами любви приостановит возведение бесчисленных библиотек, храмов и театров, или же вообще начнет навязывать своему народу ту культуру, что была мила любовнице его. Эти действия в империи бы разожгли огонь ненависти к Луцию, но сенат надеялся напрасно, ибо Нерон не совершал таких поступков, а продолжал творить только то, во что непоколебимо верил.

И за все это простой народ его любил, когда как избранный – ненавидел.

Тогда-то во время пира, который состоялся в феврале пятьдесят пятого года, где собрался весь, так называемый, высший свет империи, было совершено очередное покушение на императора, но чаша с ядом, предназначенная для Луция, оказалась в тот вечер у Британника – сводного брата Нерона.

– Я пью за тебя, мой брат! – подняв серебряную чашу, Британник громко произнес.

– За императора! – закричали гости. – Выпьем за его здоровье!

– Живи вечно! – добавил брат Нерона и залпом опустошил чашу.

В ту же минуту свалился он к ногам Луция, задыхаясь в собственной крови.

– За что убили тебя, брат мой? Эта чаша предназначалась мне! – молвил Нерон, держа Британника за плечи.

– Все хорошо, мой брат и император, за вас мне в радость умереть... – ответил тот и в те же мгновения гордо встретил свою смерть.

Гости были в недоумении, ибо приходя на этот пир им было в тайне обещано, что лицезрят они гибель императора, а не брата его, против которого упреков не имелось.

Это событие, как и череда последующих, конечно же не могли не оставить свой след в сознании Нерона. Он стал более осторожным, требовал своих слуг предварительно дегустировать еду перед тем, как ему ее подносили, и не подпускал к себе близко непроверенных людей. Он также отстранил свою мать от двора, в целях ее же безопасности, и даже отыскал виновников этих тайных заговоров. Ими оказались Бурр, Палас и Сенека – люди, которым Луций всецело доверял, однако за неимением прямых доказательств их все-таки пришлось оправдать.

Но теперь уже Нерон был не из тех, кем можно было так легко манипулировать, ибо, наконец, научился разбираться в людях и видеть всех насквозь. Однако же в пятьдесят восьмом году он познакомился с той, которая все же смогла своею красотой опьянить императору рассудок.

Звали ее Поппея Сабина.

Она была дамой благородных кровей и являлась одной из самых образованных женщин империи. И императору с ней было интересно. Ей тоже было интересно с Луцием, но вовсе не из-за его культурных или же идеологических взглядов, а из-за того, что несмотря на свое высокое духовное образование, Поппея превыше всего все-таки ставила материальные ценности. Нерон зал об этом, да и она этого особо никогда не скрывала, но из-за всепоглощающей страсти к этой женщине он старался этого не замечать.

Агриппина недолюбливала новую любовь сына и постоянно пыталась предостеречь его. И Поппее, разумеется, это не нравилось. И будучи любовницей самого императора, она начала строить собственные интриги и заговор по умерщвлению матери Нерона, ибо Агриппина была единственным человеком, к чьему мнению Луций еще прислушивался.

И менее чем через полгода, когда Нерон был в отъезде, Поппея созвала его личную охрану и от имени императора приказала незамедлительно и прилюдно убить Агриппину, обвиняя ее в государственной измене и в заговорах против Нерона. Никто из солдат не верил, что Луций мог дать такой указ, даже если бы обвинения были оправданными, но любовница императора, которая имела больше влияния, чем его законная жена, настояла на своем, и солдаты были вынуждены подчиниться.

Тем же днем вооруженные люди постучались во врата дома Агриппины, требуя немедленно впустить их, ибо у них был приказ, данный от имени Нерона. Слуги Агриппины долго умоляли ее не открывать врата, так как понимали, что солдаты, пришедшие сюда с оружием в руках, имели только одну единственную цель – умертвить их госпожу. На что Агриппина со словами: «Пусть умерщвляют, лишь бы он царствовал! Лишь бы его приказы исполнялись!» – открыв врата, полуобнаженная сама вышла навстречу своим палачам.

Солдаты, увидев ее, тут же побросали копья на землю и со слезами преклонили перед матерью их императора колени. Они просили ее их простить и уже были готовы нарушить данный им приказ, но в этот момент Агриппина сама приставила заостренный наконечник копья к своему животу и громко проговорила:

– Чего ты ждешь, солдат? Тебе был дан приказ убить меня, мне же дан приказ умереть! Так исполни же ты во имя императора своего его твердую волю! Да будет это всем уроком! Пусть знают, что такое верность, и пусть каждый будет так же предан сыну моему, как мы с тобой, солдат. Так что ты медлишь, мой палач? Вонзи скорей это копье, и пусть оно пробьет то чрево, из которого вышло это чудо...

Проклиная самого себя, один из этих крепких мужчин поднялся с колен, и, обхватив копье двумя руками, с криком пронзил ее насквозь. И Агриппина, пав на землю и уходя в небытие, молила лишь о двух вещах: чтобы Нерон продолжал править и чтобы у той, на совести которой была пролита эта кровь, впредь больше не было того, что делает женщину счастливой, а точнее, чтобы у Поппеи никогда не было детей.

Осознавав, что же только что произошло, солдаты мигом закололись сами.

В тот день долго лил дождь, а под вечер Нерону принесли тело матери. Оно было холодным и бледным, но на лице Агриппины была ясная улыбка, ибо перед смертью она точно знала, что желания ее будут исполнены.

Луций попросил оставить его с матерью наедине в том огромном темном зале, куда придворные слуги доставили бездыханное тело, и император, стоя на коленях перед матерью своей, покрытой белым покрывалом, в течение нескольких часов в голос громко рыдал, проклиная титулы свои и в первую очередь себя самого, ибо не предвидел и не предотвратил. Той же ночью тело было сожжено, а прах к утру был погребен в скромной гробнице города Мизен.

Император не стал искать виновника трагедии, ибо догадывался, кто за этим мог стоять, но опасался, что если его догадки оправдаются, то тогда произойдет то единственное, чего он боялся больше всего. А боялся он озлобиться, ибо милосердие было тем, что он всецело проповедовал.

Но все же эта ночь изменила Нерона, так как он, окончательно осознав насколько люди смертны, независимо от их чина и количества серебра, более не терял драгоценного времени на пустяки, а делал только то, что, как считал он сам, предназначено ему самой судьбой. И строительство новых библиотек, театральных арен, высоких храмов да залов культуры продолжались.

Рим процветал, как никогда.

И за пять лет правления Нерона город, в который ведут все дороги, преобразился настолько, что никто и поверить не мог, что такое вообще могло быть возможным. Ранее для строительства сооружений подобных величин, которые возводились в Риме, уходили десятки лет; при Нероне же их строительство длилось не более тринадцати лунных циклов. Большинство рабочих, разумеется, были рабами, но выполняли они свой труд охотно, поскольку император оплачивал работу и не жалел потраченных монет.

В конце концов настало время поделиться красотой обновленной столицы со всем миром, и Нерон организовал международный фестиваль культуры, вошедший в историю, как Квинквиналия Нерония, который длился в течение нескольких недель и который должен был повторяться каждые пять лет.

На фестиваль со всего мира съезжались поэты, чтецы и музыканты, драматурги и актеры, живописцы и скульпторы. И каждый представлял на всеобщий взор свои труды. Среди участников не было лучших или худших, не было победителей или проигравших; вообще никто никого не судил, ибо на фестивале все были равны, что казалось донельзя необычным и абсурдным для римского народа, так как более привычные им гладиаторские фестивали или же игры, пришедшие из Олимпии, всегда проводились только ради того, чтобы делать ставки и выявлять победителя.

На Квинквиналии же ничего подобного не было, ибо данный фестиваль имел только одно предназначение – бескорыстно делиться красотой. И даже сам Нерон во время открытия этого грандиознейшего мероприятия, не стесняясь своего высокого титула, лично поставил трагичную пьесу собственного сочинения о падении Трои и сам же сыграл в главных ролях, демонстрируя на театральной сцене вершину очарования перевоплощений актера.

Пьесу, затаив дыхание, смотрели голодными глазами. И когда Луций завершил ее словами: «Шейка блестит Киферейской голубки при каждом движении ее» – публика больше не могла не рыдать от восторга, начиная медленно осознавать истинный смысл всех деяний их императора, и чего именно надеялся оставить он после себя.

В мире испокон веков были политики, диктующие, что людям делать, и были поэты, внушающие то, о чем думать, сочиняя либо сатиру, либо пропаганду в зависимости оттого, что их попросят. Нерон же стал и тем и этим, а следовательно в глазах своих врагов обрел бесконтрольное всевластие, из-за чего обыкновенным покушением было уже не обойтись. И для того, чтобы свергнуть императора, была необходима ранее неслыханная мера. Борцы за власть намеревались стереть наследие Нерона, опошлить все, что он привнес, и уничтожить императора в глазах его народа, так как за эти годы Луций стал для людей святыней, смерть которой низвергла бы империю ко дну и более бы нечем было править.

И так родилась политика новых масштабов, ибо теперь революция делалась не посредством силы и идеологии, а посредством информации и ее искажения.

Сперва излюбленным и давно проверенным способом – а точнее холодным серебром – подкупили продажную Поппею. Своей коварной женственностью, перед которой мужчине трудно было устоять, она уговорила Нерона расторгнуть его предыдущий брак и жениться вновь, но не на ком-нибудь, а, разумеется, на ней самой.

Сразу после пышной свадьбы, прогремевшей на весь Рим, Поппея в тайне отдала приказ убить Октавию – первую жену Нерона, ибо после расторгнутого брака Луций намеревался отдать ей треть своих богатств. Поппея просила сделать так, чтобы император даже не узнал, что это вообще было убийством, просила учудить несчастный случай, однако убийцы не только прилюдно зарубили Октавию, но еще и принесли Поппее на подносе голову несчастной девушки.

Нерон был в ярости. Его опасения о том, что Поппея могла быть виновной в смерти его матери, подкрепились смертью его бывшей жены и теперь уже, без сомнений, оправдались. Он потребовал судить всех, кто принял участие в заговоре против Октавии, и по закону все были казнены. Поппея тоже должна была пойти на встречу с палачом, но Луций в последний момент ее пощадил, ибо она призналась, что носит под сердцем наследника его.

Все эти события были только на руку тем, кто желал свергнуть императора, ибо в течение последующих недель они смогли распространить среди простых людей слухи об этих происшествиях, упрекая Нерона в том, что он безжалостно казнит ни в чем не повинных слуг, всего лишь исполняющих данные им приказы, ибо за неподчинение их также карают, когда как истинных виновников, наоборот, покрывает и прячет от закона.

И хотя Поппея продолжала оставаться женой императора, Луций с ней больше не разговаривал и постоянно лишал тех или иных привилегий, ибо это было меньшим из того, чего заслуживала она на самом деле. Вскоре настало для нее время рожать, и она подарила мужу дочь, которую назвали Клавдией Августой, но болезненный ребенок вскоре умер, и Поппея осталась ни с чем, так как какие-либо другие способы контролировать императора с ее стороны на него уже не действовали. А сам Нерон впал в депрессию и долгое время не выходил в свет.

Члены сената тем временем продолжили вести политику против их принцепса и верховного председателя, и для этого они, как и прежде, продолжали стремиться уничтожать все, чем дорожил Луций, и теперь, подобно тому, против кого шли, тоже стали, не жалея своих средств, поощрять искусство, однако же с совсем обратной целью. И очень скоро на многочисленных сценах столицы, построенных Нероном, наравне с талантливыми музыкантами, артистами и мастерами перевоплощения выступали и бездарные фигляры и глупцы, непонимающие смысла слов, произносимых вслух. А по большей мере на аренах появлялись просто распутные девицы, привлекающие внимание толпы, обнажая свои формы. И теперь на сцену стремился каждый желающий, так как, во-первых, это стало донельзя прибыльным делом, а во-вторых, достаточно было один раз блеснуть с арены своим ликом, чтобы о тебе заговорил народ.

Таинство закулисья было мгновенно вывернуто наружу, превратив одну только идею театра и вообще искусства в целом в позор и посмешище. Так как для толпы, независимо оттого, образованна она или нет, нет и никогда не будет разницы между истинными ценностями или простым развлечением. Для них абсолютно все либо ложь, либо чистая правда. И когда как раньше практически для всех поход на культурное мероприятие было целым знаменательным событием, ради которого даже одевали парадные наряды, теперь же все это превратилось в простое, повседневное развлечение, которое назвать «культурным» было по меньшей мере нельзя, однако все же называли, тем самым исказив значение и этого слова.

Также стали появляться и так называемые двойники Нерона, в числе которых было немало действительно похожих на императора людей. Они, как и все, кто хоть на долю обладал искусством лицемерия, красовались на сценах, называя себя именем императора. И вскоре простой народ уже не различал разницы между самим Луцием и теми, кто ему подражал, считая, что и их настоящий правитель – тоже не более чем такой же фигляр и актер, иначе зачем еще было строить театральные арены по всему Риму, как не для того, чтобы кривляться на них.

И таким образом Нерон из культурного реформатора, желавшего наконец-то образовать свой темный народ, превратился в глазах этого самого народа в простого шута.

Но заговорщики, нацеленные против императора, на этом не остановились, так как, чтобы окончательно стереть наследие Луция из сознания простых людей, исказить его ценности было не достаточно, ибо театры являлись не единственным, чего подарил Нерон человечеству; необходимо было привнести еще и материальные жертвы крупного масштаба, чтобы народ не только разочаровался, но и возненавидел своего правителя. Поэтому в строжайшем секрете было велено раздать серебреники последователям христианских идей и разрешить им поджечь величественные храмы и библиотеки в городе, что им было только в радость, ибо их духовный наставник и учитель то и дело, что призывал к уничтожению каких-либо храмов, считая, что истина совсем в другом.

И в ночь на девятнадцатое шестьдесят четвертого года Рим был окутан самым большим огнем, который когда-либо видел сей город. В течение нескольких дней пожар бушевал по улицам, превращая в прах все, до чего касался кончиками своих жгучих кнутов. Оставшиеся без жилья жители пытались погасить огонь, но фанатично настроенные поджигатели, называя это пламя, которое, как казалось, спустилось с небес, судом божьим, разжигали еще больше огня, громко выкрикивая молитвенные песни в адрес своего божества.

Нерон тем временем был в отъезде, но как только до него дошли слухи о пожаре, он тут же вернулся в столицу и делал все возможное, чтобы потушить огонь, но это было бесполезно, ибо независимо оттого, скольких людей он послал тушить пожар, город был давно уничтожен, а вместе с ним и все его библиотеки с бесценными трудами, которых было уже не восстановить.

Тех, кто поджег столицу, найти было нетрудно, ибо они не скрывались, а даже наоборот, твердо гордились своим поступком и жалели только о том, что не уничтожили все до конца. И за это строго по закону их приговорили к казни у всех на глазах методом огня, и каждый римлянин, оставшийся в те дни без крыши над головой, желал лично разжечь под преступниками костер. Но историки, которые во все времена пишут только ту историю, за которую им заплатили, зачинщиком Великого пожара провозгласили самого Нерона, а сожженных на костре христиан – блаженными мучениками римских репрессий.

Столицу необходимо было возрождать, и император требовал возводить дома теперь только из камня и соблюдать определенные дистанции между построениями, дабы обезопасить город от подобных пожаров. Однако на сей раз казна империи не могла позволить себе оплачивать весь труд, не говоря уж о том, чтобы вернуть все то величие столицы, каким оно было до разрушительных огней. И теперь рабам и простым рабочим пришлось трудиться, не получая ничего в замен.

Чтобы окончательно не разорить казну, но при этом возродить культурную столицу, Нерон издал указ, в котором потребовал воздвигнуть вместо нескольких библиотек, архивов, храмов и арен, как это было ранее, один единственный дворец, который совместил бы в себе сразу все. К тому же экономить и следить за распределением серебра было куда легче, когда оно шло на одно строение, а не сразу на несколько, что тоже вызвало большое недовольство среди определенных лиц, желавших обогатиться на перераспределении выданных средств.

Нерон назвал этот дворец Золотым Домом, и по эскизам опытных архитекторов это сооружение должно было стать самым огромным, масштабным и величественным в мире, ибо ничего подобного прежде не видела земля, так как одно здание представляло собой полноценный город с дорогами, мостами, подземными переходами, ведущими из одной чести дворца в другую, садами и фонтанами и даже небольшой речкой, которая протекала прямо по коридорам, и многим другим. Все это делало данное построение самым превосходным и благовидным в истории. К тому же все стены были украшены трудами опытных живописцев, а широкие коридоры сопровождались бесчисленным количеством каменных скульптур.

Где-то в то же время, пока велось строительство дворца, до Луция дошла неожиданная новость о том, что империя ожидает наследника, ибо его жена Поппея вновь забеременела, однако император точно знал, что этот ребенок не мог быть его крови, ибо он не исполнял супружеский долг еще со времен смерти Октавии. А в последствии узнав от Поппеи лично, что тот, которого многие уже называли будущим наследником Нерона, был зачат Луцию назло от простолюдина, император приказал изгнать законную жену из Рима. И в момент, когда солдаты с силой тащили сопротивляющуюся Поппею в карету, кто-то из слуг, не рассчитав своих сил, толкнул изгнанницу, и та упала на живот, что привело к немедленной потере ребенка, а вскоре и к смерти самой Поппеи.

И до конца своих дней Нерон винил в этой смерти только себя одного.

А сенат же, захоронив тело Поппеи в Мавзолее Августа, обожествив ее и воздвигнув в честь нее целый храм, уже в который раз публично провозгласил императора жестоким и беспощадным убийцей тех, кто не заслуживал смерти. К тому же вскоре умер и Руфрий Криспин – единственный ребенок императрицы еще от первого брака, который ушел на рыбалку и не вернулся, из-за чего и эту смерть молва приписала на совесть Нерона.

Подобные сплетни (а как известно очерняющие слухи расходятся быстрее каких-либо других) тут же распространились на всю империю и даже за ее пределы. Гай Юлий Виндекс – наместник Лугдунской Галлии, понимая, что Римская империя вновь начинает загнивать изнутри, вступил в союз с Сервием Сульпицием Гальбой, у которого была достаточно сильная армия, чтобы нанести удар против Нерона – императора, авторитет которого с каждым днем, словно песок, высыпался меж пальцев.

Луций же не желал этой войны, ибо любая война означала разрушение, когда как Нерон проповедовал только созидание. И понимая, что если он сейчас соберет воедино свою разрозненную армию, которая находилась в разных уголках империи, то войны будет точно не избежать. Он хотел решить конфликт мирным путем, но члены сената в тайне делали все возможное, чтобы эта война стала неизбежной, даже пообещали Гальбе, что если тот силой свергнет Нерона, то сможет провозгласить полноправным императором Рима себя самого. И понимая, что все-таки войны не миновать, Луций приказал собрать армию на защиту столицы, к которой с каждым днем надвигался неприятель. Но было поздно, ибо к моменту, когда римские легионы дошли бы до Рима, враг уже давно был бы в нем. Поэтому, как бы тяжко это ни было, принцепс приказал отдать город без боя, дабы вновь его не разрушать.

Этот поступок вызвал настолько большое недовольство как среди членов сената, так и среди простых людей, что Нерона открыто провозгласили врагом империи. И ему назло стали крушить все то, чего так стремился Луций сохранить. Рим вновь был окутан огнем, но только на сей раз его поджигали сами римляне. От императора отвернулись все, кроме его верного секретаря Эпафродита – единственного, кто осознавал всю истинную глубину миссии Нерона.

И в июне в ночь на девятое шестьдесят восьмого года секретарь в сопровождении преданных ему солдат проник во дворец к императору и предупредил о том, что сенат издал приказ арестовать его величество, как врага империи. Нерон знал законы хорошо и понимал, что на это обвинение имеется лишь один вердикт – смерть безжалостным путем, и единственным способом избежать ее, как и предложил Эпафродит, – было убежать от лживого суда, исчезнув из Рима.

В тот же день на рассвете они покинули дворец, и на довольно маленькой и скромной для такого важного человека, как император, карете поехали в сторону Сервилиевых садов. И хотя на Луция была объявлена охота, его карета ехала медленно, ибо несмотря на то, что он все же покинул столицу, он давно смирился со своей судьбой и был готов принять смерть в любой момент.

Но все изменилось в тот час, когда Эпафродит, сидящий рядом с ним в карете, неожиданно заговорил:

– Мой император, вынужден сказать я вам, что вернуться в Рим не сможете вы более никогда, ибо ожидает там вас неизбежный суд несправедливый. Вам необходимо спрятаться на время с надеждой, что когда-нибудь образумится народ!

– Да... соловей не орел. Улетев в дальний путь – не значит, что он возвратится! – с грустью ответил Нерон.

– Мой император, куда бы вы ни держали путь, я пойду за вами до конца! Вы подарили миру истину во лжи, открывшую бездонные глубины смыслов, доступных человеческим умам, так как несмотря на безграничность разнообразия людских поступков и мыслей, ценностей и противоречащих культур, вы, великий император, смогли все уместить в одно единственное слово, с которого все началось и которым все и завершится, ибо боги, создавая данный мир, в основу сущего всего заложили это слово. И звучит оно никак иначе, как «игра»! Обыкновенная игра, не отличающаяся от тех, что каждый день ведутся на аренах, сооруженных вами, подобно храмам ценностей мирских, но там играют ради денег, а мы на нашей сцене мира просто играем жизнь свою, ибо каждое живое существо, порой о том и не подозревая, играет свое предназначение, следуя великой пьесе высших богов, имея право на импровизацию... – Эпафродит произносил эти слова очень тихо и медленно, на случай если он что-то говорил неправильно, то чтобы император смог его поправить, но Нерон молчал, ибо тот истину твердил. – Уже с момента зачатия, – продолжал секретарь, – мы невольно одеваем на себя ту или иную маску и играем данную нам роль, сперва играя роль ребенка, сидящего в утробе, диктующего будущей матери, что ей необходимо сделать; потом меняем мы костюмы, а вместе с ним и антураж, и, того не замечая, исполняем роль детей, строящих свои миры из кукол и песка, а вырастая, одеваем маски полководцев, солдат, рабов, врачей и слуг, секретарей, купцов, воров и палачей, отцов, дедов и матерей, и весь набор не перечислить, а игровое поле наше обретает мировой размах. Куклы же становятся людьми. И мы ими играем, как и они нами, в зависимости оттого, у кого какие фишки продолжать эту игру, в которой, как на Квинквиналии, нет ни побежденных, как нет и победителей, ибо нет и правил, по которым можно судить. Все дозволено природой! А честь, мораль и совесть есть не что иное, как обыкновенный, первобытный страх перед тем, что человек может не осилить тяжесть той или иной маски на себе, ибо обзаведясь, к примеру, мыслью украсть, убить или же, наоборот, родить новую жизнь, мы невольно, о том и не подозревая, решаем главные вопросы бытия: смогу ли я костюм вора сейчас надеть, зная, что потом его уже не снять; справлюсь ли я с ношей, что даст мне маска палача; или же готов ли я на этой сцене мира играть родителя детей? И только тот, кто полностью лишен страха и не боится ответственность перед собой нести, может быть кем угодно, достигая тех вершин, что сам себе наметил, и играя те роли, что сам себе вообразил. На сцене, что освещает наше солнце, свято абсолютно все: как и безжалостный убийца, так и исцеляющий пророк. А какие-либо законы, писанные людьми, есть не что иное, как очередная форма комедии, вызывающая смех богов, так как в истинном понимание мира есть только один единственный закон. И это закон игры, гласящий о том, что до тех пор пока продолжается не нами придуманная пьеса бытия, в которой волк играет хищника, сокол – охотника, змея – гадюку, а человек – все роли сразу от кричащего младенца до безжизненного трупа, а порой и роль богов, конец света не наступит никогда, и солнце по утру по-прежнему взойдет. – Эпафродит на мгновенье прекратил свой долгий монолог и понимая, что весь мир не более чем притворство и мираж, посмотрел на вечное святило в облачном небе и шепотом договорил: – Все свято, мой император!

– Все свято! – тихо повторил Нерон и, произнеся эти слова, осознал, что же именно ему необходимо было совершить, дабы закончить земную миссию свою.

Он приказал на полпути, не доехав до Остии, куда давно держали путь, развернуть карету и немедленно отправиться назад в столицу, несмотря на всю опасность, что поджидала их там. Подчиненные императора были в недоумении, ибо знали, что, казнив Нерона, казнят и их, но все-таки были вынуждены исполнить этот нелегкий приказ. И на протяжении всего пути Луций тихо повторял: «Вот истинная верность».

Вернувшись в Рим, где его ожидали как солдаты наместника Гальбы, готовые в любой момент вонзить свои клинки в Нерона, так и разгневанные римляне, все еще действующий император без страха у всех на виду проехал на своей невзрачной карете к Палатинскому холму – к месту, где и зародился Рим – и на глазах у всех театральной походкой поднялся на вершину, по памяти громко читая прекрасные строки из «Илиады».

С высоты этой не очень высокой местности Нерон огляделся и среди огромной, удивленной толпы, желавшей ему смерти, увидел лица предателей своих. Там были и старцы, с которыми совсем недавно заседал в сенате, и молодые актеры, которые некогда выражали непомерную благодарность за наличие постоянной работы, и солдаты, жизни которых Луций сохранил, не развязав войны, и архитекторы, которым он щедро платил за возрождение столицы, и все остальные, которые когда-то боготворили императора, а сейчас без каких-либо причин желали ему кровавой смерти.

И Нерон не стал лишать их удовольствия лицезреть его погибель.

Он приказал не отходящему от него ни на шаг Эпафродиту немедленно вырыть для него могилу. И через мгновение, продолжая голосить строки из греческой поэмы, которые, как казалось, эхом кружили по всему Риму, озаряя все дуновением красоты, невольно пробуждая чувства в сердцах слушающих его людей, выхватил у своего секретаря острый кинжал с серебряной рукояткой и немедля вонзил клинок себе в живот.

Кровь полилась на землю, и Нерон, не дочитав излюбленную поэму до конца, глядя на свои окровавленные руки, пал на колени и стал задыхаться в собственной крови, пытаясь продолжить дарить зрителям своим красоту сочинения Гомера.

– Ах, какой же артист погибает напрасно! – стали кричать из толпы, когда на полуслове оборвался стих.

И периодически выкрикивая эту фразу, народ невольно ужаснулся, ибо стал осознавать, кого же он только что потерял, так как несмотря на многочисленные недовольства со стороны кого бы там ни было, Нерон был щедр, справедлив и милосерден.

Когда же издал он свой последний вздох, и камнем пало тело наземь, толпа, видящая все, что происходило на холме, мгновения назад желающая самой жестокой казни своему повелителю, тут же замолчала, выражая скорбь и понимая, что больше никогда не будет на свете такого великого человека, как Луций, давшего народу абсолютно все, чего тот только мог желать. Вот только желания этого народа были не более чем ничтожными, ибо высшей ценностью для них были зрелище и хлеб... ну и власть, пожалуй, для особо жадных.

И более ничего.

И Нерон смертью своей, которую они так желали лицезреть, показал им это, завершив свою игру и для людей открыв новую эру. Эру осознания ничтожества своих желаний. Ибо какой народ – таков и их владыка. И глядя на то, как только что Нерон убил себя, каждый понимал, что также убивают и они самих себя, но не клинком, а более страшной силой – мыслью.

Эпафродит схватил кинжал и уже намеревался проткнуть грудь и себе, но в тот же миг солдаты выхватили лезвие из его рук. Сопротивляясь и требуя вернуть оружие, преданный секретарь врага народа жестоко получил корявой палкой по лицу. Удар рассек ему пол-лица. И в это самое мгновение он в пылком бреду ощутил позади себя присутствие того, кого быть там было не должно. Оглянувшись, Эпафродит разбитым глазом увидел у себя за спиной тень без человека, что, подойдя к нему, прошептала сладкую речь и тихо удалилась.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА