Глава II: Маэстро, музыку!

Каждый вечер по обыкновению на центральных улицах столицы гудящие автомобили образуют длиннющие пробки, из-за которых иногда не только не проехать, но и пешком никуда не пройти. Объясняется все это тем, что к концу каждого дня кто-то уставший торопится домой, кто-то – в гости к друзьям, кто-то – на различные мероприятия, а кто-то – просто в поисках чего-нибудь, чем бы он мог себя занять. И, пожалуй, именно из-за этого столь обычного нетерпения оказаться в желаемом месте и превращается простая поездка в нечто утомительно долгое и порой даже невыносимое.

Но почему-то в часы этого бескрасочного весеннего заката дороги Будапешта казались пустыми. Нет, машины на них конечно же были, но их было очень мало и, пожалуй, даже незначительно мало для центральных улиц этого города. И если время от времени десяток автомобилей и появлялся, то он тут же разъезжался по пустым переулкам, оставляя центральные стези свободными.

Воздух в столице с каждой минутой становился все более холодным и влажным. Дождя, как такового, не было, но незначительно мелкие одинокие капли с неба то там, то здесь все же падали. Над Будапештом продолжала стелиться огромная серая туча, нагоняющая тяжелое беспокойство, и казалось, что в любой момент может ударить гром и хлынуть сильный град. Какая-то необъяснимая тревога овладела городом, из-за чего все рисовалось в депрессивно-серых тонах: и небо, которое будто спускалось на землю, и хмурые здания с каменными колоннами, и узлы асфальтированных дорог, и даже отдаленные лица прохожих.

Город по-прежнему ощущался безлюдным, когда как на самом деле людей-то на центральных улицах было не так уж и мало, просто все они казались одинокими, кем-то брошенными и незамеченными. Складывалось такое впечатление, что их забыли и что они чего-то ждут: некое событие, нечто такое, чего никто из них был не в силах объяснить даже самому себе, но их ожидания уже давно стали накрываться незаметным покровом туманного отчаяния.

И наконец вот оно!

Явилось!

В небе блеснул мгновенный свет. Раздался гром!

И вместе с этим громом, что прозвучал где-то вдали, показались четыре черных, здоровых, длинногривых коня, что мчались, словно ветер, треском нарушая тишину. Они тащили за собой черную карету с крытым кузовом, старинную, сделанную еще где-то в начале девятнадцатого века и украшенную тонкими серебряными узорами, похожими на волны океана.

На крыше этой уникальной кареты сидел незаметный на первый взгляд кучер. Это был смуглый мужчина с немного вьющимися темно-коричневыми, почти черными волосами, одетый в старое, пыльное, черное одеяние, представляющее из себя длинный плащ с широким капюшоном, которым он прикрывал половину лица, чтобы не было видно его огромного жуткого шрама на правом глазу. Этот человек был невысокого роста и почему-то казался неуклюжим, но при этом он довольно ловко правил лошадьми, держа в руках длинные вожжи.

Карета двигалась так быстро, что поначалу складывалось такое впечатление, что ни кони, ни повозка вовсе не касались земли, а просто скользили по воздуху, сопровождаясь шумом да искрами из-под серебряных подков. Но потом, приближаясь к Королевскому Оперному Театру, который совсем недавно был переименован в Государственный Дом Оперы, кучер стал тормозить своих лошадей. И когда карета подъехала к центральному входу живописного здания оперы, черные кони остановились.

Проходящие поблизости люди при виде этого красивого, но уже совсем неактуального на сегодняшний день вида транспорта, начинали с любопытством разглядывать крепких скакунов, но близко к ним подойти никто не решался. Тех же, кто сидел в самой повозке, видно не было, из-за того что два небольших оконца, располагающихся на дверцах кареты, были прикрыты черным занавесом изнутри.

Через мгновение невысокий человек в капюшоне ловко сошел на землю, громко ударив тяжелыми сапогами об асфальт, и, не теряя ни секунды, с легким поклоном открыл дверцу кареты, после чего подошел обратно к лошадям и принялся их наглаживать своей грубой жилистой рукой.

Изнутри карета была настолько темной, что и вовсе казалась пустой. Но через минуту оттуда вместе с холодным черным дымом показался некий образ высокого, таинственного, длинноволосого брюнета в довольно своеобразном фраке девятнадцатого века, в кружевном черном галстуке с пышным узлом в виде розы, в перчатках из черной кожи и в блестящих с приподнятым носом черных туфлях. На нем была закрывавшая все его лицо холодная белая маска, на которой было только два отверстия для глаз и выпуклость в форме носа. Из-за этого странного одеяния не было видно ни единой части тела этого господина – все было скрыто под одеждой. В левой руке он держал длинную классическую трость из темного дерева, ручка которой изображала голову змеи, а в правой руке у него был черный головной убор в форме цилиндра.

«Аристократы», – про себя фыркнул пожилой, дряхлый старик и без оглядки прошел мимо.

«Знатные иностранцы небось, – предположила полная женщина, стоящая у центрального входа в оперу. – А нашим-то таких почестей никогда не дают!»

«Артисты! – с любопытством разглядывая издалека загадочную карету, подумал молодой паренек. – А в маске наверняка потому, что кто-то известный очень пытается скрыться от прессы... ну или просто от всеобщих глаз».

То, что этот господин был не из здешних мест, – являлось правдой; то, что он мог себе многое позволить, – тоже было верным суждением; да и, пожалуй, то, что был он знатной личностью, – тоже оказалось истинной, так как во всем этом мире нет такого разумного человека, кто бы ни разу не слышал о его существовании.

Владелец кареты долго разглядывал завидующих ему прохожих. Он медленно смотрел по сторонам и, окруженный завистью, ощущал себя комфортно. Вскоре эта таинственная фигура легким движением надела на себя шляпу-цилиндр, а затем этот господин протянул только что освободившуюся руку в сторону открытой дверцы кареты и со страшным, неразборчивым хрипом сквозь белую маску, которая выглядела странным пятном на фоне всего черного, торжественно произнес:

– Роксана, прошу!

Сразу после этих слов в карете показался еще один силуэт, только на сей раз женский. Человек в маске осторожно взял даму за ее изящную, хрупкую, белоснежную руку и, придерживая, помог ей аккуратно спуститься на землю. Когда она не торопясь покинула повозку и вышла на более-менее какой-то свет, то разом затмила всех женщин в округе своей неоспоримой красотой.

Это была та самая дама в длинном черном плаще, которая буквально мгновения назад прогуливалась вдоль Дуная.

Странная троица встала посреди пешеходной дороги и окинула взглядом это здание, располагающееся в нескольких шагах перед ними. И было заметно, что они здесь впервые и что старинный, классический фасад Дома Оперы, украшенный балюстрадами, арками, образами великих композиторов и лицами греческих богов, произвел на них донельзя благое впечатление.

В европейской культуре Будапешт всегда был и по сей день остается душой классической музыки. Все величайшие композиторы Европы, а позже и всего мира задавались твердой целью хотя бы один раз в своей жизни посетить этот город для участия в будапештских музыкальных мероприятиях. И те, кому это удавалось, впоследствии мечтали приехать сюда вновь. И большинство из этих композиторов лучшие свои творения сочиняли именно здесь, в этом чудесном городе. Таким образом, тогда как сердцем классической музыки является, безусловно, Вена, душой же можно смело называть не Прагу, Рим, Санкт-Петербург, Париж, а именно этот незабвенный город Будапешт.

По этой причине таинственная троица, мгновения назад прибывшая сюда на черной карете, и находилась здесь и сейчас в нескольких шагах от Дома Оперы, дабы насладиться закрытием будапештского весеннего фестиваля.

Когда высокий мужчина в маске и дама в черном плаще медленным шагом направились к центральному входу в здание, человек со шрамом торопливо подбежал к повозке, закрыл дверцу, а потом тут же последовал за остальными. Через несколько секунд все трое поднялись по небольшим ступенькам на веранду и, пройдя под аркообразным проходом, оказались внутри.

Живописный холл с ярко-позолоченными стенами, с благовидными потолками, изображающими различные мифические события, с колоннами, с ярко-красными коврами, с хрустальными люстрами и шарообразными светильниками мало интересовал таинственную троицу. Поэтому, в отличие от остальных людей, которые восторгались красотой интерьера, они не торопясь поднялись по широкой центральной лестнице и сразу же направились к своим местам в зрительном зале. Однако в зал пока еще никого не пускали, так как представление было нескоро, но эти трое все же уверенно прошли туда, куда и держали свой путь. Работники заведения не только не попросили пришедших подождать в холле какое-то время, как они просили подождать всех остальных, а даже и не заметили, что кто-либо вообще прошел мимо них. Только старуха уборщица, держащая швабру, почему-то в ужасе перекрестилась, увидев этих странных людей, отчего невысокий мужчина со шрамом через плечо бросил на нее свой жуткий взор и неодобрительно цыкнул.

То, что эти господа заняли свои места раньше дозволенного времени, было не самым главным. Более интересным оказалось то, что они расположились ни где-нибудь, а в самой королевской ложе, и никто на это даже не обратил внимание.

– Омбрэ! – в приказном тоне произнес человек в маске имя своего слуги, после чего снял с себя шляпу-цилиндр и протянул ее вместе с тростью стоящему в нескольких шагах мужчине со шрамом.

В этот же миг дама скинула с себя длинный плащ и подала его невысокому человеку. Омбрэ на правую руку одним движением перекинул плащ госпожи, правой подмышкой ухватил трость господина и в этой же руке понес шляпу, тем самым оставляя левую руку свободной. Умеренным шагом он покинул королевскую ложу, спустился по ковровым ступенькам на первый этаж, без очереди подошел к гардеробу и отдал пожилой работнице вещи, после чего та дала ему металлический кружок с выгравированной цифрой «89». Когда Омбрэ вернулся в ложу, мужчина в белой маске уже сидел, подобно королю, в самом центральном кресле и что-то тихо молвил даме в черном, которая, в свою очередь, занимала кресло по правую руку от него.

– Мадемуазель Роксана, я посетил это место, чтобы насладиться музыкой и в данном случае звонким творением бородача Гуно, поэтому прошу вас: не напоминайте мне о каких-либо других делах! Ими-то у меня еще будет время заняться, а, как известно, мое время – вечность.

– Понимаю, мсье Дияко, – своим нежным голосом произнесла дама, пытаясь разглядеть лица музыкантов в оркестровой яме, которые на протяжении всего этого времени тихо настраивали свои инструменты, многочисленные и разрозненные звуки которых превращались в волнующую какофонию, эхом кружащую по пустому и чарующему своим простором и красотой позолоченных колонн зрительному залу. – Но если вам что-либо потребуется, то помните – я всегда к вашим услугам, – добавила Роксана.

Через какое-то время повсюду стали открываться двери, и довольно престижно одетые люди, создавая громкие и неприятные шумы, постепенно начали заполнять уютное пространство, усаживаясь на темно-красные сиденья в партере. В основном это были люди в возрасте. Молодые практически не встречались. И вообще это было большущей редкостью увидеть в подобном месте представителей молодого поколения, разве что одетых в очень некомфортную одежду детей, не достигших отроческого возраста, в сопровождении старомодных тетушек. Но, к счастью, в тот вечер такого не наблюдалось.

Там были только те люди, которые за свою жизнь хоть чего-то достигли и которые искали развлечения, соответствующих их статусу. А даже если какой-нибудь редкий молодой человек и хотел проводить свое время в подобных местах – ему такое удовольствие было просто не по карману.

Вскоре люди показались и в ложах, и на балконах. И чем больше народу собиралось в зрительном зале, тем шумнее становилось пространство. Почти у каждого были белые брошюрки с программой на сегодняшний вечер, которые все с интересом перелистывали по несколько раз, отчего складывалось такое впечатление, будто присутствующие и понятия не имели, на что они сегодня пришли.

Сидящий в королевском кресле Дияко сквозь свою маску не без любопытства смотрел на этих людей. Роксана же наоборот, чтобы не лицезреть окружающих, расслабившись откинулась к спинке сиденья и уставила свой взор на огромнейшую роскошную люстру в форме благолепного канделябра, висящего под потолком, расписанным образами греческих богов. Третий же человек из этой компании, который на самом деле являлся обыкновенным слугой мсье Дияко, неподвижно стоял за спиной своего господина, и по какой-то причине видно его не было.

Через пятнадцать минут медленно погасла громоздкая люстра и прочие шарообразные источники света. Тьма окутала зал. Освещались только оркестровая яма и темно-красный с золотыми узорами занавес, закрывавший сцену. Музыканты прекратили настройку инструментов. Со временем и зрители перестали создавать шум, но тишины, как таковой, все же не было. По залу продолжали раздаваться различные звуки: то старик в ложе чихнет, то под женщиной в партере стул заскрипит, то просто кому-то вздумается пошептаться с соседом – и все это в те минуты, когда музыканты требуют тишины и внимания, не говоря уже об уважении.

Но тут в оркестровой яме из ниоткуда появился длинноволосый брюнет в черном фраке – невысокий, слегка забавный, с целеустремленными, но почему-то грустными глазами. В сопровождении громких аплодисментов, хромая на левую ногу, он сделал несколько шагов, встал на небольшой пьедестал и с легкой улыбкой неохотно поклонился зрительному залу, сразу после чего развернулся лицом к оркестру. Правой рукой, на которой почему-то была одета белая перчатка, дирижер медленно открыл папку с нотами, которая задолго до его появления лежала на пюпитре, а левой он аккуратно взял тонкую дирижерскую палочку и постучал ею по подставке для нот, тем самым требуя к себе внимание. Но аплодисменты так и не прекращались, даже когда дирижер повернулся к зрителям спиной. И это его немного раздражало, так как ему была необходима полная концентрация.

И внезапно из королевской ложи на все помещение раздался громкий, пугающий хриплый голос, от которого, как казалось, содрогнулся весь зал:

– Маэстро, музыку!

Зрители в недоумении стали оглядываться по сторонам с целью увидеть того, кому бы мог принадлежать этот жуткий хрип, но в темноте никто ничего разглядеть так и не смог. И тогда все эти люди один за другим, не вставая со своих мест, стали выкрикивая повторять: «Музыку! Маэстро, музыку!»

И не прошло и нескольких секунд, как весь зал, неосознанно подражая манерам безликого кукловода в королевской ложе, стал хором голосить:

– Музыку, маэстро! Маэстро, музыку!

И маэстро уже не оставалось ничего иного, как повиноваться.

Он с такой неожиданностью замахнулся левой рукой, в которой и держал палочку, что разом все до последнего зрителя затаили дыхание, и только тогда в зале воцарилась истинная тишина.

Музыканты, не просто не моргая, но и не дыша, взирали на инструмент дирижера, так как он в любой момент мог велеть им вступить, но тот, кто правил оркестром, пока не собирался опускать руку, тем самым продолжая держать всех в легком волнении, напряжении и в каком-то необъяснимом недоумении.

Эта картина застыла и продолжалась долго. Даже тому, кто совсем недавно сказал, что время его вечно, показалось, что маэстро затянул слишком уж долго. Однако дирижер, в уме строго досчитав до тридцати трех и ни секундой позже, все же опустил руку, после чего резко ею вновь взмахнул.

Но нет!

Ожидания зала не оправдались, ибо все надеялись на неожиданный всплеск громких звуков, но вместо этого медленно заиграли только отдаленные тихие духовые инструменты. Зрители так и не смогли с облегчением выдохнуть все то, что у них накопилось за эти захватывающие полминуты.

«Да, мастер своего дела, – невольно подумал мсье Дияко, – даже меня заставил вздрогнуть».

Через какое-то время красный занавес стал подниматься, и на сцене зрители увидели кабинет ученого, в котором начала разыгрываться вечная трагедия.

Начался первый акт.

Все уставились на сцену и, очарованные, принялись наслаждаться сюжетом и сказочно низкими голосами героев. Однако тех, кто сидел в королевской ложе, уже не волновало ничего из того, что там происходило. Они все это видели, и теперь их интересовал только тот длинноволосый мужчина, который так умело и ловко правил оркестром под громкий ритм своего сердцебиения.

С каждой минутой музыка становилась все громче и громче.

И под плавные движения дирижера, который, словно на языке жестов, диктовал звуки оркестру, что с помощью своих инструментов синхронно воспроизводил эту музыку в быль, незаметно пролетел пролог и два долгих действия оперы Гуно.

Второй акт близился к концу.

И вот уж Маргарита позвала философа к себе, возликовал лукавый...

Занавес.

В зале стали зажигаться огни, и мсье Дияко, повернувшись к женщине, которая, положив ногу на ногу, сидела справа от него, тихо прошептал:

– Столь прекрасной музыки мне давно не приходилось слушать. А такого искусного маэстро вижу я впервые! – После этих слов он привстал с кресла и продолжил: – Мадемуазель, позаботьтесь о том, чтобы никому и никогда впредь более не посчастливилось узреть подобного мастерства.

Дияко глубоко вздохнул сквозь свою маску, отчего раздался протяжный и приглушенный хрип.

– Теперь перейдем все же к делу, – продолжил он. – Уже конец эры по ветхому календарю и начало второй тысячи по новому. Зла стало так много, что становится трудно всем вершить в одиночку. Роксана, повелеваю вам найти для меня девичью плоть, что по воле своей на вечность согласится стать спутницей моей, куда бы ни вел мой долгий путь, и что станет помощницей мне в моих деяниях. Каприз мой прост. Желаю, чтобы волосы у нее были окраса сахарских песков, а глаза цвета мертвого моря.

Договорив, черный человек в белой маске безотлагательно покинул ложу. И мужчина со шрамом последовал за ним. Они бесшумно спустились по красочной лестнице, очутились в пустом холле, а через несколько секунд и вовсе исчезли. Карета с четырьмя лошадьми к тому времени тоже бесследно испарилась каким-то необъяснимым способом, будто ее никогда и не было.

Наступил антракт.

Большая часть зрителей стала выходить из зала. Кто-то направлялся в холл, чтобы просто размять ноги и освежиться, кто-то шел к буфетам, в которых обычно ничего не купить из-за огромных очередей, а самые нетерпеливые разбежались по мужским и дамским комнатам для осуществления своих естественных потребностей.

Роксана тоже покинула ложу. Она спустилась по ступенькам и, словно черная жидкость, просочившись сквозь толпы людей, проникла в партер. Умеренным шагом дама приблизилась к оркестровой яме и стала разглядывать музыкантов. Больше всего ее интересовал тот дирижер, мастерством которого ей посчастливилось сегодня насладиться. Сам маэстро же тем временем стоял рядом с виолончелистом и чего-то ему тихо объяснял. Когда тот одобрительно кивнул, хромой мужчина направился к небольшой дверце, располагающейся в левой части ямы.

В этот момент он случайно посмотрел вверх и увидел в партере черноволосую женщину с таинственными зелеными глазами. Ее взор показался ему настолько глубоким, что в этот короткий миг маэстро охватил прежде невиданный ему страх, будто он вот-вот провалится в эту глубину, из-за чего он невольно отвел глаза. Но через секунду, вновь посмотрев наверх, никого над собой уже не увидел.

Однако, выйдя из оркестровой ямы, мужчина неожиданно и довольно неуклюже наткнулся на ту самую красавицу, которая буквально пару секунд назад смотрела на него из партера. Он, удивленно оглянувшись по сторонам и виня себя в этом нелепом столкновении, улыбнулся.

– Маэстро, не ждали меня? – Роксана тоже улыбнулась.

Дирижер знал всех музыкантов и персонал в лицо, поэтому, увидев постороннюю даму в этом месте, куда допускались только работники оперы, произнес твердым баритоном:

– Мадемуазель, мои извинения, но боюсь, что сюда запрещено зрителям входить. Будьте любезны вернуться к своим местам! Тем более ведь скоро начнется третий акт...

– Ах, маэстро, я не зритель и пришла сюда только ради вас, – заговорила она. – Вы хорошо знаете, кто я, и ждали моего прихода.

Тот с удивлением посмотрел на странную женщину и осторожно ответил:

– Мои извинения, – он на мгновение склонил голову, – но сомневаюсь, что мы знакомы. Однако смею заявить, что знакомству я не против. Приходите под конец, после финала, буду вас ждать...

– О, мой маэстро, – ее глаза заблестели, – под конец я ваш приду... уж точно! Но нет! Ни третьего, ни четвертого акта, увы, у вас не будет. Ибо сами посудите: как может творение завершиться, если, не закончив, творец простится с этим миром?

– Можно ли узнать, о ком вы говорите? Не обо мне ли идет речь? – риторически спросил мужчина, но потом легкое веселье отразилось на его лице, и он продолжил: – Интересно, что же со мной может произойти? На меня рояль свалится или может звуком валторны контузит?

– Все может быть... – с хитрой улыбкой ответила Роксана и медленно положила свою правую руку ему на грудь, ощущая биение его сердца, после чего осторожно прижалась к дирижеру и пленительно прошептала ему на ухо: – Меня стоит только возжелать или просто вспомнить, подумать обо мне, и буду я вечно рядом...

Маэстро после услышанного замер, подобно статуе из воска, пытаясь понять эти слова, осознать их смысл, а главное, разобрать, для чего они вообще были произнесены. Почему-то ему казалось, что в сказанном хранилась какая-то необъяснимая суть, некая загадка, решение которой могло бы ответить на все его вопросы. И, наверное, он бы так и продолжал стоять в неподвижном размышлении, если бы к нему не подошел скрипач. Обеспокоенный музыкант, увидев побледневшего дирижера, легонько похлопал его по плечу и предупредил, что антракт подходит к концу и что настало время продолжать выступление.

И когда маэстро опомнился, он увидел, что никакой незнакомки рядом нет и, возможно, даже и не было. А еще через секунду он почувствовал неожиданный мокрый холод, который стал медленно расползаться по его груди. Посмотрев на свою белую рубашку, мужчина увидел черное пятно на том самом месте, где у человека располагается сердце и где буквально минуту назад лежала рука таинственной незнакомки. Маэстро не сразу догадался, что это просто-напросто потекла старинная чернильная ручка, хранившаяся во внутреннем кармане его черного фрака.

Некоторое время он просто стоял, удивленно оглядываясь по сторонам, но потом все же достал белый платок со своими инициалами и сделал безнадежную попытку стереть чернило, но, как и следовало ожидать, это было безуспешно. Он только испачкал руки и дорогой платок.

Когда в зале погас свет, мужчина глубоко вздохнул и не торопясь вернулся к своему верному оркестру, стараясь особо не привлекать к себе внимание. Но зрители к тому времени уже были на своих местах и громко аплодировали музыкантам и, в частности, дирижеру. Бурный шум продолжался несколько минут. А когда в зале вновь наступила тишина, человек, стоящий перед музыкантами, захотел взять в руки свой инструмент, но в этот самый момент поток тревожных мыслей закружил в его сознании:

«Мадемуазель, да кто же вы? – подумал он. Зеленоглазая женщина не вылетала из его головы, и чем больше он о ней думал, тем больше у него возникало вопросов. – И как же звучит ваше имя? И почему его я не спросил? Ах, как же вы прекрасны! Даже вообразить мне сложно, что дама, вам подобная, и уж тем более сами вы польстили мне своим вниманием. Да и вообще, реальны ль вы? Имело ль место быть нашей беседе? Ибо облик ваш столь совершенен, что не удивился б я, узнав, что это был всего лишь сон, мираж, иллюзия моя... Ох, как здесь жарко! И что значили ваши слова? Что значит возжелать вас, и будете вы рядом? И с чего это вдруг, творение не закончив, творец простится с этим миром?»

Но в конце концов, выбросив посторонние мысли из головы, маэстро оглянувшись заметил, что его уже давно заждались. Оркестр и зритель смотрели на дирижера с явным недоумением. И тогда, опомнившись, он торопливо и неуклюже стал ерзать по карманам в поисках своего инструмента, так как на подставке для нот, где на время антракта он оставлял свою палочку, кроме нот не было ничего. Но понимая, что медлить больше ни секунды нельзя, он повелел музыкантам вступить и без палочки, просто приподняв руки вверх.

Музыканты подчинились.

И из оркестровой ямы стали раздаваться нежные звуки струнных инструментов.

Начался следующий акт.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА